Такое очень даже часто случается, когда взрослые говорят с ребятами. Только ребята этого почти никогда не замечают, потому что они следят лишь за собой, за своим разговором и за своей победой в этом разговоре.

Ну ладно. А если б всё-таки?.. Если б Люда начала, а Татьяна Сергеевна откликнулась, о чём бы тогда?

Наверное, сначала об Эрмитаже. Да, конечно, об Эрмитаже!

«А помните, Татьяна Сергеевна, когда идёшь на третий этаж, у самой лестницы…»

«Конечно, помню!»

Они поговорят о той картине. Потом ещё о какой-нибудь. Потом об Антиное. И наконец Люда спросит:

«Да как же вы всё это помните?! Неужели вы весь музей… — И наконец догадается: — Вы там работали, да?»

«Нет… Я туда ходила… Я туда давно хожу. Совсем молодая была, девчонка, лет двадцати пяти, что ли…»

И у Люды сердце замрёт: ей до той «молодой девчонки» ещё жить столько же, сколько она прожила, то есть бесконечно много!

А Татьяна Сергеевна словно бы услышит её мысли:

«А с тех пор, Людочка, столько лет прошло! Господи, иной раз думаешь: да неужели всё это я прожила?.. Я!.. А смотрю на них…»

«На кого?»

«Да на картины… и ничего не изменилось… Моя жизнь кончится, твоя пройдёт — и то же самое! Понимаешь? — И вдруг продолжала неожиданно для Люды: — Всё бесценное — помнишь, что я тебе говорила: небо, Финский залив, Антиной вот… книги — оно не меняется. Вечное».

Слово-то какое!..

«А почему?» — еле слышно спросит Люда.

«Но знаю!.. Так уж… И надо, чтобы эти вещи всегда были в тебе».

«Как «в тебе»?»

«Чтобы ты о них надолго не забывала. Нет нет да и вспомни!..»

Потом они обязательно поговорят о том, что так важно знать Люде… Вы помните, как она в душе своей измеряет человека: выбился куда-нибудь — стоящий; не выбился — говорить с ним не о чем!

На самом деле, Люда, всё это не совсем так… Только внимание! Сейчас будет сложно.

У каждого из нас есть в жизни две задачи. Внутренняя и внешняя.

Внешняя задача — это то, чего человек должен или может добиться в жизни, в мире, среди людей. Вот у тебя, например: хочу учиться в Ленинграде, хочу стать учёным. У Соколова — хочу быть командиром, руководителем. У Бори Сахаровского — хочу быть классным шахматистом. У Горелова — хочу быть писателем… Внешняя задача.

А внутренняя для всех людей одна: быть добрым, честным, верным, быть спокойным и мужественным, поступать так, чтоб из-за твоих дел не страдали другие.

Внутренняя задача, она будто бы само собой разумеется. Мы говорим: «Ну конечно, добрым, конечно, мужественным, как же иначе?» Однако на самом деле очень часто внутреннюю свою задачу мы доделываем едва ли до половины.

Почему? Потому что считаем: мы должны выполнять внешнюю задачу — добиваться!

Говорим (а большей частью кричим):

«Да некогда мне сейчас ваши диваны пылесосить! Мне ещё алгебру делать. Знаешь, какая теперь алгебра стала? Вы такую и в восьмом не видали!»

Или что-нибудь в этом роде — у каждого происходили такие столкновения. С мамой, с бабушкой, с дедом…

И между прочим, взрослые обычно оставляют тебя в покое. Только, может, рукой махнут с обидой. Но и то далеко не всегда.

А знаешь, почему они так легко отступаются? Потому что стало принято внешнюю задачу считать как бы главнее. Говорят: «Ну, верно, грубит. А зато учится хорошо, первый разряд по плаванию!..»

Но кем он вырастает вдруг, этот «хороший ученик»?.. Мы понимаем с горечью и презрением, что души у него не более чем копейки на три! И уж неважно, добился он чего-нибудь или нет.

А вот Тамара Густавовна, вот Татьяна Сергеевна. К таким и люди тянутся. Такие живут внимательной, доброй и счастливой жизнью.

…Люда проснулась и увидела себя лежащей на диване — в платье, в чулках, под головой подушка, ноги до копен укрыты чем-то вроде шали.

Значит, я недавно сплю, подумала она, я же не могла так всю ночь проспать. Значит, сейчас ещё только поздний вечер?

За столом, спиною к Люде, склонилась Татьяна Сергеевна. Она была в том же тёмном штапельном платье, что и прошлый раз, когда сидела на кухне. Татьяна Сергеевна писала, отставив ученическую шариковую ручку далеко вбок, словно это было древнее гусиное перо.

Люде сейчас же вспомнился сегодняшний план по Эрмитажу… Антиной.

Она спросила ещё неясным со сна голосом:

— А помните, Татьяна Сергеевна, перед входом в Древний Рим…

Татьяна Сергеевна, словно ждала именно этого вопроса, подняла на неё спокойные глаза:

— Конечно, помню. Тебе он понравился?

— А как же вы всё это помните?! Вы там работали, да?

— Нет… Я туда ходила… Я туда давно хожу…

Неизвестно, откуда появилась эта песня. Словно птица в окно, однажды она залетела в шестой «В» и осталась здесь жить. Её любили и часто из клетки выпускали на свободу, чтоб она летала и взмахивала своими крыльями:

И сейчас она тоже летала над жителями шестого «В», которые все были здесь (ну почти все), на этой вот весенней лесной дороге, и Тамара Густавовна тяжеловесно высилась в гуще народа словно предводитель.

Снег стаял уже недели две, и лесные дорожки большей частью успели просохнуть, хотя в низинах земля была ещё жирная, живая, в трещинах от избытка влаги. А кое-где в чащобах под еловой охраной медленно таяли день за днём и всё никак не могли растаять почернелые, усыпанные иглами и ветками сугробы.

Но чудо, настоящее чудо: внутри они были, оказывается, ослепительно белы, даже чуть ли не прозрачны. Потому что они сделаны не из снега, а из крупных стеклянных зёрен льда.

Из этого материала получаются просто великолепные снежки: не очень крепкие (бить не больно) и в то же время увесистые. Ударяясь в противника, они разлетались, словно при беззвучном взрыве, и пропадали навсегда, потому что где там в пожухлых вихрах неживой весенней травы, где там искать ледяные капли…

Поляна была не слишком велика, но всё же вполне достаточна, чтоб стать полем боя. Так удачно вышло, что с обеих сторон её оказалось по снежному складу. Кто первый начал сражение, теперь уже сказать невозможно. В спину шлёпнулся снежок, и сейчас же ещё один — в другую спину.

— Ребята! Наших бьют… Горелов! Ещё шаг — стреляю!.. Стой, где стоишь, а не то тут тебе и крышка! Танька, в блиндаж!

И закипело!.. Руки коченели от снарядов, и ледяные осколки то и дело сыпались за шиворот. Но никто решительно не обращал на это внимания, потому что, когда на дворе чуть ли не первое мая, замёрзнуть совсем не страшно. Наоборот!

Великолепней и выдумать ничего не возможно!

Они сражались сейчас, забыв о кланах, лагерях и междоусобных дурацких распрях. Стаин и Соколов прятались от вражеских пуль за одним деревом и с удовольствием, с удивлением чувствовали настоящую надёжность друг друга в бою.

— Семья, лево!

— Вижу… Есть патроны?

А Лаврёнова Олька, бывшая известная тихоня, вдруг на мгновение стала чуть ли не предводителем. Щёки красные, одна коса распалась… Потом, через много часов, уже поздно вечером Лёнька Шуйский почему-то вспомнит эти щёки и эту косу. А ещё через много часов, на другой день, он опять пойдёт по всему городу, по Заречью, в лес. И долго будет ходить среди кустов по особенно тихой после боя поляне и будет искать, но так и не найдёт синюю лаврёновскую ленту. Наконец остановится среди поляны: «Да что я, чокнулся, что ли?!» Однако обычная скептическая ухмылочка на этот раз у него не получится…

А бой всё идёт, всё гремит.