— Это, господа, цена за вступление Болгарии в войну на стороне сил Тройственного согласия. То есть наших союзников, — сказал Пашич, тоном своим и видом подтверждая впечатление, будто он выступает в поддержку требований союзников.

Вукашин заметил, что престолонаследник Александр не знает, куда ему девать руки. Пашич теперь молчал, пристально глядя на воеводу Путника. В него прицелился, подумал Вукашин, и непонятная дрожь волнами прошла у него по телу. Говорить сейчас или в конце?

Вожди оппозиционных партий, Рибарац и Маринкович, спешили высказаться, но убеждали не Пашича, а обращались к военным через карту Сербии:

— Мы суверенное государство, господа! Во имя своего суверенитета мы сражаемся против Австро-Венгрии. И неужели мы должны принести в жертву союзникам свой суверенитет? Македонией заплатить за их Дарданеллы? Сербской землей защищать их колониальные интересы на востоке? Об этом не может быть и речи!

— Русские и англичане утверждают, и Париж так считает, что если мы сразу не отдадим Македонию, то Болгария открыто встанет на сторону Германии и Австро-Венгрии. А если болгары не вступят в войну на стороне союзников, то этого не сделают и румыны с греками… — Пашич говорил по-прежнему убедительным и спокойным тоном, по очереди рассматривая командующих.

— Кобург никогда не будет воевать на стороне союзников, — прервал его воевода Путник сквозь приступ кашля.

Но Пашич, будто не придавая значения этому замечанию, с которым соглашались генералы, продолжал:

— Так нам сообщают из Петрограда и Лондона. Поражение Турции и весь балканский вопрос, утверждают, господа, наши союзники, зависят исключительно от уступки нашей территории Болгарии. Отдадим Македонию, и тогда лиха беда начало, братья. Какая им забота, что освобождение Македонии обошлось Сербии в сорок тысяч человек и множество материальных потерь? Сорок тысяч.

Никола Пашич умолк, последние слова он произнес изменившимся тоном: начинал с иронией, а кончил с дрожью в голосе, почти шепотом. Кто-то из офицеров даже вскрикнул посреди воцарившегося молчания; последовали вздохи, переглядывания. За судейским столом, над распластанной на нем Сербией во взглядах и вздохах быстро рождалось единодушие между военными и политиками, Верховным командованием и правительством. Лицо престолонаследника Александра приобрело выражение обиженного и обманутого подростка. Вукашину наконец стала ясна тактика Пашича: отстаивая Македонию, побудить замолчать Путника и ликвидировать его бесконечно опасное уныние.

Воевода Путник также прекрасно понимал тактику Пашича и от этого испытывал болезненное чувство стыда. Он возглавлял армию, сражавшуюся в Македонии, и приобрел благодаря этой победе славу и высшее признание — чин воеводы, первым в сербской армии получив его; он не может теперь, даже с самыми благородными намерениями, пренебречь судьбой этой страны. Если из-за нее он должен продолжать безнадежное сопротивление, то он будет сопротивляться. Он и теперь не может согласиться принести ее в жертву и тем самым погубить свое самое значительное дело. Погубить самого себя. В какую мышеловку загнали его обстоятельства! Куда теперь деваться со своими убеждениями и фактами, на которых он строил свою позицию, рискуя авторитетом и честью? Неужели во имя защиты своей позиции он пренебрежет ответственностью перед армией и народом? Только в том случае, если выберу муку, я останусь для армии и для народа тем, что есть. Если соглашусь продолжать сражение и уничтожить армию.

Улицей двигались телеги с ранеными, и их грохот по мостовой заглушал перешептывания министров и членов оппозиции.

После сообщения о давлении союзников на сербское правительство — Вукашин про себя анализировал впечатления — становятся невозможными и бессмысленными дальнейшие нападки на политику правительства со стороны Верховного командования и военных. Недовольство офицеров правительством и его главой Пашич обращает и против союзников, и против болгар. А что дальше? Ни один из основных вопросов не решен, кризис усугубляется, военная катастрофа все более становится неминуемой, и ее последствия — еще более тяжелыми. Этот мастер интриги одерживает сегодня, в сущности, незначительную политическую победу: он получает единство правительства и Верховного командования благодаря неприемлемости требований союзников. Но до каких пор? И что приобретает Сербия этим традиционным предпочтением царства небесного? Прекращает существовать как государство и вновь погружается на дно истории и мировых проблем.

— Болгарии — Македонию, Италии — Далмацию! Нашими землями хотят купить союзников в войне. И это наши союзники! — Престолонаследник взволнованно говорил о том, что с самого Косова сербский народ не стоял перед большими искушениями.

Нужно сейчас же высказаться, думал Вукашин, чувствуя лихорадочную дрожь. Сейчас, когда вот так все решилось, он будет не только изменником, но и глупцом. Один против всех. Нет, нет. Он должен идти до конца.

— Ваше высочество, позвольте мне сказать несколько слов.

— Извольте! — Александр стегнул его взглядом.

И этот взгляд заставил его собраться и приободриться.

— Очевидно, господа, наше существование как нации и наша национальная программа как таковая стоят под угрозой. Из-за положения на фронте, из-за позиции наших союзников. Ну, и нашей собственной позиции и нашего поведения в данных обстоятельствах… — У него словно пропал голос, он умолк. И видел: все против него. — Следует исходить из данности: проблема сербства, коль скоро она так решительно заявлена Первым восстанием, сделалось проблемой европейской. До сих пор ни одну из наших национальных проблем мы не решили по собственному желанию и стремлению. Мы вели битвы, а великие европейские державы соответственно своим устремлениям, соответственно своим интересам определяли их исход. Они выделяли нам кое-что от побед и подтверждали поражения.

— У нас нет времени на ваши теории, господин Катич.

— Но нет времени и на заблуждения, ваше высочество. И у нас совсем нет времени, чтобы окольными путями идти по истории.

— Укажите нам этот ваш спасительный путь, господин Катич. — Престолонаследник распалял его, а офицеры утвердительно кивали головами.

Теперь он чувствовал себя собранным вполне и уверенным; утихли, улеглись волны неизвестности и страха.

— Я укажу, ваше высочество. Нынешняя европейская война абсолютно обусловила нашу национальную программу. Никогда в истории не было более благоприятных обстоятельств, чтобы наконец решить проблему сербства. Объединить сербский народ. Но объединение это можно осуществить лишь при полной поддержке союзников.

— С одной точки зрения ты верно говоришь, Вукашин, — заметил Пашич, барабаня пальцами по краю карты.

— И что вы нам предлагаете, господин Катич?

— Я предлагаю, ваше высочество, принять требования союзников, — твердо ответил он и сделал паузу. Все лица вокруг стола приняли одинаковое, сперва изумленное, а затем угрюмое, выражение. Он повысил голос: — Но решительно предъявить им свои условия.

— Какие условия и какое возмещение за то, что было нашим более семи столетий?

— Чтобы после победы над Австро-Венгрией союзники гарантировали нам объединение со всеми югославянскими народами. И чтобы все их этнические территории вошли в состав нашего нового государства.

— К чему нам такие гарантии? Мы и так воюем за объединение всех югославянских племен! Вы защищаете предательство национальных интересов, господин Катич!

Гневными возгласами престолонаследника поддержали все генералы и большинство министров. Пашич барабанил пальцами по карте военных действий, не сводя с нее глаз. Генерал Мишич угрюмо, сморщив лицо, созерцал свои ладони, скрещенные на военной карте Сербии. Он тоже считает меня предателем, решил Вукашин, однако сейчас его это не задело. Он по очереди обводил всех взглядом, уверенный в себе, слушал.

— Вы были у Куманова, господин Катич? Кто у вас погиб на Брегалнице? Отдать Прилеп, Велес, Битоль, Охрид? Сколько мы крови пролили? От чьего имени вы говорите, господин Катич? Кому вы присягали? Кто вам дал мандат на разрушение сербского государства? Вы больший изменник, чем социалисты!