— Где очки? — Иван застонал и вскочил прежде, чем успел поднести руки к лицу. — Где мои очки? — Он стоял между партами, Алекса с лампой в руке глядел на него и негромко ругался; шум в классе мгновенно утих. Австрийский офицер стоял, прислонившись к доске. — Где мои очки? — Иван схватил Алексу за грудь. Его голоса он не слышал, но кто-то из солдат охнул:

— Господи, помилуй! Взводный очки потерял!

Он провел ладонями по лицу, проверяя, и долго держал на глазах. И не мог даже заплакать от такой беды. Когда он отнял ладони от лица, у стены возле классной доски стояли австрийские офицеры: он не различал их физиономий, но у самого длинного были очки. Он смотрел на этого счастливого человека, и кто-то из солдат подошел к счастливцу и очень осторожно, нежным движением, как мама в том сновидении, снял очки и протянул их Ивану:

— Погляди, взводный, может, подойдут тебе швабские?

Неужели он лишит человека очков?

— Не подходят, — не раздумывая, ответил он, удивляясь равнодушию австрийского офицера, у которого сняли очки.

Он сел на скамью и стал смотреть на освещенную фонарем классную доску. Вспомнил об Иванке Илич, но без печали, словно грезя; припоминал примеры по математике в ее тетрадке, за которой она так и не пришла. Солдаты перешептывались, карауля пленных офицеров. Алекса, сгорбившись, как самый слабый ученик в классе, сидел на последней скамье. Может быть, это сон? Он хлопнул ладонью по скамье, и ему захотелось приказать господам офицерам, торчащим возле классной доски: берите мел, тряпку и пишите:

х²+у²-х=4

х+у=1…

— А что сейчас происходит, Алекса?

— Народ зашевелился, заметили нас. Бежать собираются. Швабы их встречают штыками! Никому уйти не удается. Крики слышишь?

— Слышу. И германские команды.

…День уже вошел в полную силу, когда Алекса вывел его из класса и поставил под каким-то деревом рассматривать темные бугорки, рассыпанные вокруг школы. Вернулся он с кувшином.

— Слушай, взводный, даю слово, до Дрины я найду тебе очки. Не вернуться мне живым в Прерово, если не раздобуду тебе очки. А пока умойся. Ты весь в крови. Тебя что, прикладом по лбу хватили?

— Понятия не имею! — Он умылся, лоб сильно болел. Потом оглядел школьный двор. Темные бугорки оказались телами убитых австрийцев. Услышав чьи-то крики, пошел на них, надеясь разыскать Савву Марина, день-то как-никак запестрел по лощинам. Подошел поближе: убитые женщины и девушки, паренек возле двери.

— Когда они это сделали? — громко спросил он, и, должно быть, какая-то старушка, опиравшаяся на изгородь, ответила ему:

— Вечером, перед самым вашим приходом.

— За что?

— Сила и зло, сынок, под одной шапкой ходят.

Ему захотелось увидеть лицо этой женщины, и он шагнул к ней, но она почему-то заспешила прочь по дороге. Тогда и он прислонился к изгороди; из перемешавшейся толпы солдат обеих воюющих сторон услышал крик Саввы Марина:

— Я не разрешаю снимать с пленных башмаки и шинели! Только одеяла и палатки брать!

— А нам, взводный, босиком идти до самой Дрины?

— Как же иначе? Босыми шагайте по своей земле за свою свободу!

— Они наших людей губят. Вон полный овраг убиенных. Разграбили все. Такое село, а горсти муки не сыскать!

— Слушай, Степан. Я хочу, чтоб кому-нибудь из этих швабов стало стыдно перед нами! Стыдно оттого, что они сами себя не уважают. И чтоб они раскаялись в своих преступлениях. Мы серьезные люди, братец ты мой!

— Мы слепые люди, Савва Марин! — крикнул Иван снизу и пошел обратно к школе, позвав Алексу Дачича. — Слушай, Алекса, ты не побудешь возле меня, пока отец очки пришлет?

— Как же иначе, взводный. Мы ведь с тобой преровцы! Соседи!

Он онемел от этих слов: побеждена Австро-Венгрия, наступает мир. К горлу подпирали значительные слова и глубокие мысли о людской природе. Он мог доверить их только своей тетрадке, но тут появился связной командира роты и повел их в дом.

— Видишь ли ты настолько, чтоб командовать взводом, Катич?

— Вижу.

— Тогда немедленно выходи со своими на околицу. Из соседней деревни на нас двинулся батальон противника. Хотят штаб взять.

…Иван Катич вглядывался в темные уплотнения, которые шевелились, ругались, кричали: «Vorwärts! Vorwärts![77]»

— А что сейчас происходит, Алекса?

— Ребятишки озираются, убегать хотят. Слышите, как орут?

— Как далеко они, Алекса?

— Шагов двести, не больше.

— Без моей команды не стрелять! — крикнул Иван и тихонько спросил — Так, Алекса?

— Как же по своим бить? Ребятишки же. Если б хоть бабы и старики старые были.

Женщины кричали, голосили на рубеже его зрения.

— Что там делается, Алекса?

— Швабы хватают женщин, заставляют идти впереди себя..

— Головы видно, если по головам целиться будем?

— Как же ты ему в голову прицелишься, если он согнулся и прячется за бабой?

— Ребятишек сейчас бьют, да?

— Бьют. Каждый схватил по одному и гонит, как барана, перед собой. А ребята нас увидали. И бабы. Потому и кричат.

— А почему швабы стреляют?

— Позади два офицера идут и палят из револьвера. Вон германец аж на руки взял ребенка. Ох, Катич, что ж такое сегодня будет?

— Чего ждете, дети? Стреляйте!

— Это кто крикнул, Алекса?

— Старик какой-то. Бедняга. А тот его прикладом!

— Бей в этого шваба. Целься поточней.

— Как же мне в него бить, если на эту пулю я двух баб насажу?

— Что делать, взводный? Давай назад, взводный! Как стрелять в своих? — кричали солдаты.

Вопли и стоны, чужеязычная брань приближались.

— Подпустим поближе и в штыки! — Иван принял решение.

Придавленное небом поле совсем потемнело от криков.

— Чего ждешь, сербское воинство! Бей, хоть бы нас всех перебьешь!

— Тот же старик, Алекса?

— Тот самый. А какая-то тетка смеется. Спятила, должно быть. Вон посередке, в белом платке. Ребята ладошками глаза прикрывают. А солдаты за ними прячутся. Уходить, Иван?

— Сыны наши, сербы, стреляйте!

— Слушай, Алекса, я с первым отделением обойду их сбоку. А ты огня не открывай, пока я не окажусь у них за спиной.

— Поздно, взводный. 

— Ничего не поздно. Первое отделение, за мной!

— Я пойду. Ты не видишь ничего.

— Вижу. Вижу все, Алекса!

Иван с несколькими солдатами побежал вдоль придорожной канавы.

Алекса Дачич матерился, охваченный отчаянием, не зная, как поступить. Взял на мушку офицера, чуть приотставшего от цепи и толпы крестьян. А те вдруг замолчали. Две армии целились друг в друга поверх голов женщин, детей, стариков; целились, однако огня не открывали. Алекса решился:

— Эй, швабы! Возвращайтесь туда, откуда пришли! Даю вам честное слово, стрелять не будем!

Солдаты противника остановились. Молчали. И деревенские молчат, стоя в пятидесяти шагах под дулами сербских винтовок.

Алекса выглядывал, где сейчас Иван Катич. Не видел его. Смотрел на толпу: между голов женщин и стариков торчали штыки германских винтовок. Начнут огонь, придется отвечать. Перебьем своих.

— Вы слышите меня, швабы! — крикнул он опять. — Если вам неохота возвращаться туда, откуда вышли, тогда мы уйдем! Поклянитесь своим императором, что не станете стрелять, пока мы в село не уйдем!

Противник молчал. И народ молчал. Вылетела откуда-то сорока, встрепенулась, взмыла кверху: отделение Ивана издалека заходило в тыл неприятельскому батальону. Алекса держал на мушке офицера.

— Ура! — закричали солдаты Ивана.

Противник смешался, крестьяне заголосили, метнулись вперед к Алексе, кинулись наземь, Алекса выстрелил в офицера, но в сутолоке не сумел определить, попал ли. И повел своих людей в атаку. На поле началось кровопролитие.

Подоспел взвод Саввы Марича, примчался эскадрон сербских кавалеристов, швабов погнали по открытому полю, брали в плен, убивали. Еще засветло сербы вступили в село, откуда противник согнал жителей, чтобы прикрыть свое наступление.