Мчится минутная стрелка, звенит, грохочет комната: три двадцать восемь. Взявшись за ручку аппарата, он решительно крутит ее.

— Пожалуйста, Верховное командование. Говорит Мишич. Я хочу доложить о своем решении. Завтра в три часа утра силами всей армии я перехожу в наступление на противника.

Живко Павлович, помощник начальника штаба Верховного командования:

— Завтра? Что вы говорите? Вы готовы к наступлению? Это удивительно! Скажите об этом воеводе Путнику сами. Подождите, пожалуйста, я сейчас его позову.

Воевода Путник:

— Ваше решение о завтрашнем наступлении в самом деле остается в силе, Мишич?

Генерал Мишич:

— Я исполнен решимости, господин воевода.

— Дай вам бог, Живоин Мишич! Именно так надо действовать в подобные минуты. Дай вам бог! Я тоже готовлю приказ о переходе всех армий в наступление. Выбора у нас нет. Если не сейчас, то считай, Сербии отзвонило. Назовите мне направления ударов дивизий. Слушаю вас. Очень хорошо, очень хорошо. Так. А главный удар, Мишич? Проструга — Липовача, так. Завтра ваш день. Может быть, тот самый день, которым полководец перед историей и перед богом оправдывает свое участие в любой войне. Когда приходит не только признание отечества, но и прощение матерей и сирот погибших воинов. Вы слышите меня, Мишич?

— Тогда поскорее прикажите другим армиям завтра в три двинуть в бой все свои силы.

— Сейчас же сделаю. О времени договоритесь по телефону. Вы знаете, что завтра швабы торжественно вступают в Белград, который мы сегодня оставили? Я надеюсь, мы испортим им парад и веселое настроение. Только, прошу вас, не забывайте поддерживать связь и взаимодействие с соседями.

Генерал Мишич опустил трубку на рычаг. Тиканья часов не было слышно. Дрожащей рукой дополнил свою «Диспозицию»: «Остальные две армии и части Ужицкой группировки переходят в наступление одновременно».

Драгутин принес вязанку дров.

— Послушай-ка, Драгутин, не будь морозов, через несколько дней было б поздно сеять пшеницу?

— Ну, в недобрые годы и у плохих хозяев случалось начинать сев под самый сочельник.

— Принеси яблок.

Он чувствовал, что у него дрожит голос. В таком состоянии нельзя говорить со Штурмом и Степой о начале наступления. Он пригласил Хаджича и попросил его это сделать. А сам подошел к окну, чтоб, глядя на Рудник и Вуян, успокоиться: вершины утопали во мгле и, выгибаясь в корчах, словно куда-то проваливались.

— Господин генерал, Третья армия не может начать наступление до одиннадцати часов.

— Еще что! Какой дурак начинает в полдень? Скажите им, что мы ждать не можем.

И вновь устремил взгляд на горы, в сумрак и тишину, которые, тая в себе угрозу, овладевали пространством.

— Господин генерал, и Вторая армия не может начать движение до одиннадцати.

— Я начинаю в назначенный час. Сообщите им об этом.

Его пугала перебранка Хаджича с начальниками штабов из-за времени; ему хотелось тишины, хотелось слушать это проклятое время, грозившее сломить его волю и спутать его планы. Хаджич доложил, что генерал Штурм, командующий Третьей армией, не готов начать наступление ранее девяти часов. Он сам взял трубку.

— Господи, Штурм, чего мы добьемся, если пойдем в девять часов? Сам представь себе солдат, которые до девяти часов ждут начала прорыва.

Генерал Павле Юришич-Штурм:

— А ты, Мишич, представь себе командарма, который в семь часов вечера отдает приказ по своим дивизиям, чтоб они в три часа утра перешли в наступление. Я тебя спрашиваю, когда получат этот приказ командиры полков и сколько им понадобится времени, чтобы, осмыслив, довести его до батальонов?

— А что будем делать мы, Штурм, если Потиорек решил атаковать мою армию завтра на рассвете, скажем, в шесть? А судя по всему, он именно так и надумал сделать. Ты меня слышишь, Штурм? Кто атакует первым, тот выигрывает сражение.

— Я не предсказываю исход завтрашнего сражения. Я тебе говорю толком: я не стану отдавать войскам приказ, который они не в состоянии выполнить. К трем часам связные даже не успеют добраться до полковых штабов.

— Когда ты можешь привести армию в действие?

— В девять. Причем не вполне готовую. С максимальным риском.

— Поздно, Штурм, ей-богу, поздно!

— Да и тогда отчетливо осознавая, что я отдал приказ, в исполнение которого не верю. Ты меня хорошо слышишь, Мишич?

— И для той и для другой армий риск одинаков. Задача в том, чтоб до рассвета предупредить встречный удар. Если мы этого не сделаем, у нас вообще не будет возможности идти ни на какой риск. Потом для нас все будет поздно. Вот мои тебе и Степе слова. Сообщите мне, что надумаете.

Крста Смилянич:

— Господин генерал, моя дивизия не в состоянии начать наступление в три часа утра. Местность чрезвычайно пересеченная, крутизна, в темноте губительно.

Генерал Мишич:

— Когда рассветет, в атаку пойдет противник. Вы меня слышите, Крста?

— Я вам серьезно говорю: раньше семи я не могу начинать.

— Выполняйте приказ, полковник.

Люба Милич:

— Докладываю, я не в состоянии выполнить ваш приказ. В таком тумане до рассвета я не могу подготовить войска к наступлению.

— Когда рассветет, господин полковник, австрийцы тоже будут готовы наотмашь ударить по нам. Выполняйте приказ.

Милош Васич:

— Разрешите вас попросить. Вы меня слышите, господин генерал? Умоляю: подумайте еще о приказе, который вы нам отдали. Сегодня ночью решается судьба Сербии. Пусть ваш приказ останется в дневнике штаба Первой армии. Как свидетельство исключительной силы вашего духа, вашего мужества и решительности.

Генерал Мишич:

— Кому это вы читаете проповедь?

— Я следую своему долгу по глубочайшему убеждению. Я готов отдать за это убеждение голову.

— Я приказываю вам, полковник, отдать свое убеждение и свою голову делу выполнения полученного вами приказа.

— Выслушайте меня, прошу вас. Если вы настаиваете на своем фатальном решении, то ответьте мне на один вопрос: как вы представляете себе на наших позициях действия артиллерии в темноте? Три часа утра — это ведь темень темная. Туман как тесто.

— В своем фатальном для противника решении я принимал во внимание и темень, и туман. И скалистую местность, и разобщенность войск. Выполняйте приказ, полковник… Алло, Дунайская первой очереди! Говорит Мишич. Кайафа, вы меня слышите? Как вы считаете, три часа утра не слишком рано для начала наступления?

Кайафа:

— Я за три часа. Чтобы солнце согрело победителя.

— Но в темноте трудно управлять войсками. И туман будет густой. Туман, ночь, пересеченная местность. Артиллерии придется нелегко.

— Все эти неудобства гораздо тяжелее для противника, чем для нас.

— Вы очень самоуверенны, Кайафа. У меня складывается впечатление, что вы учли не все обстоятельства.

— Кто не хочет, чтоб для него в полдень наступила тьма, должен на заре начинать день. Вы меня слышите, господин генерал? Застать их на ночлеге и разогнать по оврагам в темноте. Все психологические основания на нашей стороне.

— Я понял вас, Кайафа. Продолжайте работу. Я вас еще вызову.

Он взял яблоко из корзинки возле стола, надкусил, отложил в сторону: у Кайафы желание наступать сильнее заботы о том, как подготовить и совершить это наступление. Здесь тоже таится опасность — опередить время. Не согласовать с ним. Он положил на печку надкушенное яблоко. Рядом положил еще несколько. Подсел к огню, устремив взгляд в языки пламени, в жар. Степа — за одиннадцать часов. Штурм — за девять. Трое из начальников дивизий — за семь. Васич вообще против завтрашнего дня. Только он и Кайафа за три часа утра. Он и Кайафа. Возможно, и Оскар Потиорек в эту минуту намечает час своего наступления. И у него завтра будет тоже всего один-единственный шанс. Он рассуждает примерно так: сербы — крестьяне, встают рано, надо застать их врасплох, атаковать в шесть утра. В шесть утра? Но никто не называл этот час. А ведь существует, вероятно, всего один час, один-единственный, когда дело касается спасения и победы.