Он решительно положил трубку, впервые обрывая разговор с воеводой Путником. Этот всегда рассудительный и умеющий сохранять самообладание солдат, способный принимать обдуманные решения, говорил так, словно поблизости от ставки Верховного командования уже рвались неприятельские снаряды. У него дрожал голос. Армия накануне катастрофы. Если это говорит Путник, значит, так оно и есть, и это конец Сербии. Что он должен делать перед лицом этой истины? И какие решения можно принять, чтобы эта истина не стала судьбой Сербии?

Он приподнялся и локтями оперся на стол, как на перила, ограждающие пропасть. Погоди, Никола, не спеши, давай думать с самого начала. Во всяком большом деле следует вернуться к началу. Где ты ошибся, мог ли ты поступить иначе, чем поступил, была ли возможность избежать войны до ее объявления открытой телеграммой графа Берхтольда?

Получив 23 июля ультиматум австро-венгерского правительства, он и представить себе не мог, что убийство Франца Фердинанда — главный повод для войны Вены против Сербии. Ибо сербскую победу над Турцией Австро-Венгрия восприняла как объявление войны ей самой. Так, собственно, и есть. Турция защищала Габсбургскую монархию от южных славян, и вместе с тем Турция своим присутствием на Балканах отодвигала нападение Австрии на Сербию и осуществление германского Drang nach Osten. Он, Пашич, не мог поверить в то, что этот мальчишка Таврило Принцип своим револьвером дал повод Вене начать европейскую войну. Своими победами над Турцией в 1912 году и над Болгарией в 1913 году[23] Сербия привела себя к непосредственному военному противостоянию с Дунайской монархией. И, отказавшись принять его самого с пожеланиями и гарантиями добрососедских отношений, Вена в 1913 году недвусмысленно дала понять, что между Сербией и Австро-Венгрией нет мира, пока они граничат между собой и существуют рядом друг с другом. Между нами могло быть только перемирие. А Сербии перемирие было необходимо. Подполковник Апис[24] верил, что устранение Франца Фердинанда продлит перемирие. За эту ошибку заговорщиков, за эту фатальную ошибку не отвечают ни он, Никола Пашич, ни сербское правительство. Впрочем, ни одно крупное событие в истории не возникало по велению разума и не развивалось согласно моральным принципам. Мелкое дело можно хорошо обдумать; в незначительных делах можно и поступать честно. В крупном — трудно. Вена нашла предлог для осуществления своих планов и использовала его с максимальной для себя пользой: она напала на нас, ослабленных до предела после двух изнурительных войн. Когда он читал австро-венгерский ультиматум, ему казалось, будто каждое слово говорит о решении уничтожить Сербию; а прочитав этот документ до подписи и даты, он долго пребывал в состоянии какой-то прострации, пока не почувствовал странного гудения в голове: это объявление войны, в результате которой исчезнут либо Королевство Сербия, либо Габсбургская монархия. Либо мы, либо они. Война неизбежна. Но он хорошо понимал, что Сербия такую войну должна миролюбиво принять. Примирительно отвечая на ультиматум, он отвечал не Вене и Будапешту, но Лондону, Парижу и Петербургу: их следовало убедить в том, что Сербия ни в коем случае не желает войны, что она готова удовлетворить австро-венгерские требования вплоть до той самой черты, за которой рушится независимость страны и исчезает ее национальное достоинство, то есть то, что любой народ делает народом. И одновременно он должен был сделать все, чтобы в глазах Европы и всего мира Сербия оставалась жертвой германской агрессии, первой жертвой в ее продвижении к Дарданеллам и на Восток. И он был уверен, что Россия станет защищать Сербию, твердо верил, что и в интересах Англии и Франции взять ее под свою защиту и признать своим союзником. Так и случилось. На этом основывалась его надежда: эту войну Сербия может выиграть. Несмотря на то, что она столь неравная. Эту веру поддержал в нем и австро-венгерский посланник барон Гизль, которому 25 июля он лично передал ответ сербского правительства на ультиматум Вены, а тот встретил его в охотничьем костюме, в шляпе, украшенной перышком. Согласно старой традиции австрийской и венгерской аристократии, выражая вечное свое презрение к сербам, этот дипломат энергично чертил карандашом по сербскому ответу, сравнивая его с положениями венского ультиматума, выискивая первое слово сербской непокорности. И выискав его через несколько фраз, он с циничным смехом поднял голову и оттолкнул сербские бумаги: «Jawohl, jawohl!» На что он, Пашич, про себя ответил: да, да. И пока он наблюдал, с какой миной и какими ужимками этот имперский охотник читает ответ сербов, у него, Николы Пашича, прошел спазм страха в горле, который не оставлял его с той минуты, когда он отправился в австрийское посольство, стерлась та долгая судорога перед необозримой неизвестностью и собственной ответственностью за жертвы, которые придется принести, и душу его наполнило чувство веры в себя: отвечено так, как следует ответить, война неизбежна, но войну можно выиграть! Противник, который так тебя презирает, независимо от своей силы не может быть непобедим. Такого противника всегда побеждаешь упорством; против упорного почему-то разжимаются кулаки и исчезают осторожность и воля. И когда барон Гизль на прощание не протянул руки, а только посмотрел куда-то поверх его головы, звонко щелкая каблуками охотничьих сапог, он стоял неподвижно и спокойно глядел на него до тех пор, пока имперский дипломат не склонил голову в оливкового цвета шляпчонке и затем резко ее не вскинул. Тогда Пашич подумал: упорство, с ними только упорство! И сказал ему: «Я прошу вас, Ваше превосходительство, передать своему правительству мои искренние пожелания мира и добрососедских отношений. И пожалуйста, будьте выразителем нашего уважения и восхищения великим австрийским и храбрым венгерским народами». Неторопливо и смиренно произнося эти свои две фразы, он чувствовал, что именно такими словами он объявляет войну Габсбургской монархии. Войну до победы.

И неужели после трех месяцев успешных боевых действий, после серьезной победы на Цере и изгнания императорской Балканской армии за Дрину и Саву, после того, как Антанта признала Сербию своим союзником, опять принимать какое-то неотвратимое решение? И с каким же новым неотвратимым решением идти к победе?

Он оставался в задумчивости до тех пор, пока не почувствовал, что у него свело локти и плечи. Прошелся по кабинету и присел на подлокотник черного кожаного кресла, припоминая каждое слово Путника и его дрожащий голос. Если в самом деле сербской армии грозит катастрофа, тогда наверняка самое разумное — сегодня же вечером отправить правительство в Валево и успокоить Верховное командование. Но почему нужно снимать с оппозиции самую главную ответственность и заботу, почему не вынудить ее вместе с правительством, вместе с ним ошибиться завтра, если все обстоит именно так, как сказал Путник?

Вошедший секретарь сообщил, что подана коляска, которая отвезет его обедать, и что иностранные журналисты упрямо продолжают ждать.

С тех пор как началась война, он еще не лишил себя удовольствия обедать с женой и детьми, чтобы немного передохнуть, слушая их болтовню и радуясь их радостям. Стоит ли сегодня отказываться от этого? После сообщения воеводы Путника, вероятно, наступило время, когда и в военной столице следует жить как на поле брани.

— Передай жене, что я не могу приехать к обеду. А вы все обедайте и скорее возвращайтесь.

— Что делать с журналистами, господин премьер-министр?

Он задумался: чего им не сказать? Прошел вслед за секретарем и в распахнутых дверях, вежливо поклонившись, произнес по-французски:

— Я в вашем распоряжении, господа.

— Что вы можете, господин председатель, сказать нам о положении Сербии? — спросил Анри Барби[25], французский журналист.

— На войне, господа, люди должны как можно меньше говорить о войне.