— В Ирландии бывают прокажённые?

— Нету.

— Как, ни одного?

— Ни одного.

Отец Дамьен отстроил хижины и новую церковь, получше, переделал полно других дел, например, обучил прокажённых огородничеству, и не забывал, что его подстерегает опасность заразиться проказой. Но ему было всё равно, он не боялся. Самой большой радостью для отца Дамьена было играть с больными детьми: мальчишками и девчонками, которых он взял под опеку. Каждый день он по нескольку часов возился с ними.

Проказа — это когда части тела отгнивают и отваливаются. Слышали о прокажённом пастухе? Он лез на лошадь, а нога отскочила. Слышали о прокажённом картёжнике? Он бросил карты, а они упали на стол вместе с рукой.

Однажды вечером (стоял жаркий декабрь 1884 года) отец Дамьен захотел попарить усталые, гудящие ноги. И обварился до волдырей, потому что вода оказалась кипящая, но боли не испытал и понял, что это признак проказы. Врач сказал печально:

— Не хочется вам говорить, это точно проказа.

А отцу Дамьену было плевать. Он ответил:

— Проказа так проказа. Благословен Господь милосердный!

— Благословен Господь милосердный! — подумал я вслух, и папане сделалось смешно:

— Сынок, где ты этого нахватался?

— Вычитал, — с достоинством ответил я, — Так говорил отец Дамьен.

— Какой такой отец Дамьен?

— Который с прокажёнными…

— А, ну да, верно. Достойный был человек.

— В Ирландии есть прокажённые?

— Вряд ли.

— Почему?

— Проказа бывает только в жарких странах. Кажется.

— Жарко бывает и у нас.

— Да какая у нас жара? — махнул рукой папаня.

— Ещё какая!

— Проказе этого мало. Должна быть не просто жара, а пекло.

— Сколько градусов?

— На пятнадцать градусов выше, чем самая жаркая ирландская жара, — вывернулся папаня.

Проказа неизлечима. Отец Дамьен ничего не написал своей маме, всё как обычно. Только слух все равно просочился, и разные люди стали посылать ему деньги. Отец Дамьен построил на них ещё церковь — каменную. Кстати, церковь всё ещё стоит, шпиль видно с моря. Отец Дамьен сказал своим духовным детям, что умирает, и теперь о них позаботятся монашки. Но прокажённые, обнимая его ноги, молили: «О нет, Камиано! Останься с нами навсегда». Пришлось монашкам возвращаться с пустыми руками.

— Давай ещё раз.

Синдбад обнял мои ноги.

— О нет, Кам… Кам…

— Камиано!

— Я забыл.

— Ка-ми-а-но.

— А можно просто сказать: Патрик?

— Какой Патрик, не мели ерунды. Давай ещё раз, чтоб правильно.

— Не хочу.

Я устроил Синдбаду пол-китайской пытки. Он схватил меня за ноги.

— Не так! Не за пояс! За ноги.

— Чего?

— Ноги, ноги надо обнимать.

— Ага, а ты мне пенделя.

— Я тебе пенделя, если ты не обнимешь ноги по-человечески.

Синдбад схватил меня за лодыжки и так стиснул — аж ступни друг о друга стукнулись.

— О нет, Камиано! Останься с нами навсегда.

— Фиг с вами, дети мои, — сказал я, — Остаюсь.

— Спасибо огромное, Камиано, — сказал Синдбад, но ноги мои не отпустил.

Отец Дамьен умер в Вербное воскресенье. Прокаженные оплакивали его, сидя на земле, раскачиваясь и колотя себя кулаками в грудь, так принято на Гавайях. Знаки проказы сошли с него: ни гнойных ран, ни коросты. Он был святой. Я прочёл это место два раза.

Нужны были прокажённые. Синдбад, мало того, что вечно сбегал, так ещё и нажаловался мамане, что я его в прокажённого превращаю. Не хочет он, видите ли быть прокажённым. Так что без прокажённых было никуда. С Кевином играть бессмысленно — он тут же сам станет отцом Дамьеном, и быть мне тогда сто лет прокажённым. А книга, между прочим, моя! Так что я играл с двойняшками Маккарти и с Уилли Хенкоком, которым исполнилось по четыре года. Они, дуралеи думали: как здорово, такой большой мальчишка и их принимает в игру. Я повёл их в палисадник, рассказал насчёт прокажённых. Все захотели быть прокажёнными.

— Прокажённые умеют плавать? — спросил зачем-то Вилли Хенкок.

— Ага, — сказал я, хотя не знал наверняка.

— А мы не умеем, — сказал один из братьев Маккарти.

— Значит, не годитесь в прокажённые, — сделал вывод Вилли Хенкок.

— Да в книге никто не плавает, — прикрикнул, наконец, я, — На кой ляд вы плавать собрались? Вы же прокажённые. Плёвое дело играть в прокажённых. Просто надо изображать больного и при разговоре слегка булькать.

Ребята наперебой забулькали.

— А смеяться они могут?

— Ага, — авторитетно кивнул я, — Только иногда они ложатся на землю, чтобы я омыл их раны и прочёл молитвы об исцелении.

— Я прокажённый!

— Я прокажённый! Буль-буль-буль!

— Буль-буль-буль, прокажённые!

— Буль-буль-буль, проказа!

— Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя Твое…

— Буль-буль-буль!

— Заткнитесь на секунду, дети мои.

— Буль-буль-буль.

Потом прокажённые разошлись по домам обедать, по дороге идиотски булькая.

— Я прокажённый! Буль-буль-буль!

— А у меня призвание! — сообщил я мамане на всякий случай: вдруг миссис Маккарти зайдёт за близнецами или миссис Хенкок.

Маманя одновременно варила обед и не пускала Кэтрин залезать на ящик под раковиной. В ящике хранились моющее средство и щётки.

— Что-что, сыночек?

— Призван я, — повторил я.

Маманя взяла Кэтрин на ручки.

— Кто тебя позвал, куда? — озабоченно спросила она. Такого вопроса я не ожидал, но продолжал настаивать:

— Нет, хочу стать миссионером.

— Молодец, умница, — похвалила маманя, но как-то неправильно похвалила. Я хотел, чтобы она рыдала, а папаня пожал мне руку. Я и ему рассказал про призвание, когда он пришёл с работы.

— У меня, пап, призвание.

— Нет у тебя никакого призвания, — скривился папаня. — Мал ты ещё.

— Нет, есть, ещё какое, — настаивал я, — Господь говорил со мной.

Тут дело пошло не на лад. Папаня вместо того, чтобы пожать мне руку, накинулся на маманю:

— Что я тебе говорил! А ты поощряешь, потакаешь идиотству этому, — сказал он сердитым голосом.

— Ничему я не потакаю, — обиделась маманя.

— А я говорю, потакаешь! Потакаешь!

Маманя, похоже, на что-то решилась, но на что?

— Потакаешь ты! — взревел папаня.

Мама пошла в кухню, даже побежала, на ходу развязывая фартук. Папаня пошёл за ней с таким видом, как будто его поймали на горячем. И я остался один, не понимая, что произошло, и как теперь быть.

Потом родители вернулись и ничего мне не сказали.

Улитки и слизни — брюхоногие; они ходят животом. Я насыпал соли на слизня и глазел, как он мучается, как издыхает. Потом поддел слизня совком и устроил ему достойные похороны. Футбол правильно называется «европейский футбол», в отличие от футбола американского, напоминающего регби. В европейский футбол играют круглым мячом на прямоугольном поле, двумя командами по одиннадцать игроков в каждой. Цель игры — забить гол, т. е. поместить мяч в ворота противника. Ворота ограничены двумя вертикальными столбами и перекладиной, их соединяющей. Я заучил правила наизусть, просто потому, что они мне нравились. А нравились потому, что казались совсем не похожими на правила, звучали смешно, почти издевательски. Самый большой зафиксированный разрыв в счёте: 36:0 в игре «Арброута» против «Бонаккорда». Больше всего голов за один матч забил Джо Пейн в 1936 году, играя за команду «Лутон».

Последний из апачских повстанцев — Джеронимо.

Я поднял мяч кверху. Мы играли в Барритаунской Роще, потому что там были хорошие высокие поребрики, и мяч не убегал. Мяч, кстати, был лопнутый.

— Цель игры, — торжественно произнёс я, — забить гол, т. е. поместить мяч в ворота противника, которые… которые ограничены двумя вертикальными столбами и перекладиной, их соединяющей.

Все загоготали.

— Повторите, пожалуйста, профессор.

Я повторил, притом с джентльменским выговором, и все загоготали ещё громче.

— Дже-ро-ни-мо!

Последний из апачских повстанцев — Джеронимо. Последний из бунтовщиков.