— Так у тебя же нет домашнего животного.

— Разрешили выдумать.

— Кого ж ты выбрал?

— Собаку.

Папаня посмотрел страницу на просвет. Я тоже смотрел её на просвет.

— Молодец, — сказал он и вновь пощупал пупырышки с закрытыми глазами. — Но разницы не ощущаю. А ты?

— И я.

— Надо понимать, когда зрение пропадает, остальные чувства как-то обостряются…

— Ага. Брайлевский шрифт изобрёл Луи Брайль в 1836 году.

— Точно?

— Точно. Он был француз и ослеп в детстве в результате несчастного случая.

— И назвал шрифт в собственную честь?

— Ага.

Я учился. Учился читать пальцами. Уже заучив, что написано, я нырял под одеяло без фонарика. Касался страницы: ямочки, пупырышки. Моё любимое животное — собака. Так начиналось сочинение. Но читать по Брайлю не получалось — пальцы не различали, где начинается и где кончается буква.

Я учился быть слепым, но открывал и открывал глаза. Завязывал их платком, узел получался неудачный, а просить кого-то, объясняться мне было стыдно. Тогда я поклялся себе, что если ещё раз открою глаза, прижму палец к горячей плите, но чувствовал, что не сделаю так, и продолжал подглядывать. Однажды Кевин подучил меня прижать палец к плите. Ожог не сходил несколько недель, и от пальца пахло палёным.

Средняя продолжительность жизни домовой мыши — восемнадцать месяцев.

Маманя завизжала.

Я шевельнуться не мог, куда там пойти посмотреть.

Маманя пошла в туалет, а там мышь в унитазе бегает. Папаня был дома. Он бросился на помощь, спустил воду, но поток не смыл мышонка, потому что мышонок спрятался под ободок. Папаня сунул ногу в унитаз и ну спихивать мышь в воду. Тут уж и я захотел посмотреть, в честь чего маманя так визжит. Бедная мышь тонула, захлёбывалась, выплывала, а папаня ждал, пока наполнится бачок.

— Ой, Господи Боже ты мой, — причитала маманя, — Падди, сдохнет или не сдохнет?

Папаня молчал. Вода шумела. Он считал, скоро ли наполнится бачок. Губы его шевелились, отсчитывали секунды.

— Средняя продолжительность жизни домовой мыши — восемнадцать месяцев, просветил я родителей. Совсем недавно я прочел книжку о мышах.

— Только не в моём доме! — прогремел папаня. Маманя чуть не расхохоталась, но спохватилась и дала мне подзатыльник.

— А можно мне посмотреть?

Маманя заступила мне дорогу.

— Пусть его, — разрешил папаня.

Мышь плавала хорошо, но не хотела плавать, а выбиралась и выбиралась из воды.

— Салют! — воскликнул папаня и вновь спустил воду.

— Можно оставим мышонка? — сказал вдруг я, — я о нем заботиться стану. — Эта мысль пришла мне в голову неожиданно. А что, чем не домашнее животное, чем не друг?

Тем временем мышь засасывало в воронку всё глубже, и вот затянуло в трубу. Синдбад лез посмотреть.

— Ничего. Мышонок выплывет на очистных, — сказал я. Синдбад не сводил глаз с воронки.

— Ему там понравится, — подтвердила маманя, — Мыши и должны жить на очистных. Он там приживётся.

— А можно мне мышку? — заныл я.

— Ни-ког-да, — отчеканил папаня.

— Ну, на день рожденья?

— Нет.

— Ну, на Рождество?

— Нет.

— Их даже северные олени боятся, — сообщила маманя, — Ну всё, мальчики, всё, пойдём.

Маманя хотела выставить нас из туалета. Мы ждали, когда мышонок выплывет.

— Чего-чего? — переспросил папаня.

— Мышей, — повторила маманя и кивнула на Синдбада. — Олени боятся мышей.

— И правда, — сказал папаня.

— Ну, пойдёмте, мальчики.

— Я в туалет хочу, — заканючил Синдбад.

— А мышь тебя тяп за попу, — не упустил я случая.

— А мне по-маленькому! Я по-маленькому умею стоя.

— А мышь тебя тяп за яички.

Маманя с папаней спускались вниз, не слушали.

Синдбад стоял слишком далеко и обмочил сиденье и пол.

— А Фрэнсис сиденье не поднял! — радостно заорал я.

— Нет, поднял, нет, поднял! — и Синдбад с грохотом поднял сиденье.

— Он только сейчас, когда я сказал!

Родители не обратили внимания. Синдбад вытер сиденье рукавом. Я от души врезал ему пенделя.

— Если Земля вращается, почему мы не вращаемся? — спросил Кевин.

Мы лежали в высокой траве на сплющенных ящиках и смотрели в небо. Трава оказалась сырая-пресырая. Я знал, как ответить, но помалкивал. Знал ответ и Кевин, потому и спрашивал. Это было понятно по голосу. Не любил я отвечать на вопросы Кевина. И никогда не спешил с ответом, ни в школе, всегда пропускал его вперёд, пусть его выскажется.

Самая лучшая из читанных мною историй была об отце Дамьене и прокаженных. Мирское имя отца Дамьена было Йозеф де Вюстер. Родился он в 1840 году в Бельгии, в местечке Тремелоо.

Дело оставалось за прокаженными.

Когда отец Дамьен был маленький, его звали Йеф, и он был толстый. Взрослые пили тёмное фламандское пиво. Йозеф хотел стать священником, а отец его не пускал. Но всё он равно стал священником.

— Сколько платят священникам? — спросил я.

— Им переплачивают, — отвечал папаня.

— Ш-ш, Падди, — шикнула маманя на папаню, — Им вовсе не платят, — обратилась она ко мне.

— Как не платят?

— Это трудно… — начала маманя. — Ну, сложно объяснить. У них призвание.

— А что такое призвание?

Йозеф де Вюстер вступил в Конгрегацию Святых Сердец Иисуса и Марии. Конгрегация — это вроде клуба священников. Основатель Конгрегации Святых Сердец, имя которого я забыл, прожил очень трудную жизнь, чудом спасался из лап французских революционеров, которые хотели его казнить. Он жил в тени гильотины. Когда настала пора взять новое имя, Йозеф назвался Дамьеном в честь мученика первых веков христианства. Сначала он был брат Дамьен, а потом стал отец Дамьен. И вот поплыл он на Гавайи. Капитан решил пошутить, натянул поперёк линзы телескопа волосок и дал отцу Дамьену посмотреть. И наврал, что это линия экватора. Отец Дамьен поверил, но не потому, что идиот, а потому что в то время про экватор мало кто понимал. А ещё отец Дамьен сам пёк причастные облатки из муки, когда на корабле они кончились. А ещё он не болел морской болезнью, сразу стал как настоящий моряк.

Лучше всего облатки получаются из венского рулета, особенно из свежего. Тогда размачивать не надо. Неплох и батон, а вот простой нарезной хлеб не годится — расползается. Особенно трудно нарезать облатки, чтобы были совершенно круглые и ровные. Для шаблона я брал пенни из маманиного кошелька. Однажды она меня застала на месте преступления. Пришлось рассказать, зачем я взял. Вдавливаешь пенни со всей силы в ломоть, и вместе с монеткой выдавливается аккуратный кружочек. Мои облатки получались вкусней настоящих. Потом оставляешь их на подоконнике на пару дней — затвердевают, как церковные, но вкусу никакого не остаётся. Интересно, грех ли самому делать облатки. Наверное, нет, что тут такого? Одна облатка с подоконника успела заплесневеть. Вот это грешно — допускать, чтобы облатка заплесневела. Я прочёл одну Богородицу и четыре Отче наших. Мне больше нравилось Отче наш, чем Богородица — длиннее и красивее. Я прочёл их себе под нос в тёмном сарае.

— Тело Христово.

— Аминь, — пискнул Синдбад.

— Глаза-то закрой, — напомнил я.

Синдбад зажмурился.

— Тело Христово.

— Аминь.

Брат поднял голову и высунул язык до отказа. Я скормил ему заплесневелую облатку.

— А из чего делают Святое Причастие? — поинтересовался я у мамани.

— Да из муки, — сообщила она, — Пока облатку не благословят, она хлеб как хлеб.

— Нет, это не хлеб.

— Сорт особенный, — поправилась маманя, — называется: неквасной хлеб.

— Как это неквасной?

— Да я не знаю.

Не поверил я мамане.

Самая силища в книге началась, когда отец Дамьен прибыл в колонию прокажённых, на остров Молокаи. Туда отправляли всех больных проказой, а здоровых не допускали. Отец Дамьен понимал, на что идёт, и понимал, что пути назад не будет. Когда он признался епископу, что хочет на Молокаи, странное выражение горело на его лице. Епископа поразило и обрадовало рвение молодого миссионера. Маленькая молокайская церковь разрушилась и поросла травой, но отец Дамьен восстановил её. Он отломил ветку с дерева, сделал метёлку и стал подметать в часовенке. Потом украсил стены цветами. Собрались прокажённые посмотреть на служителя Божия и часами не сводили с него глаз. Ведь он был дюжий здоровый мужчина, а они всего лишь жалкие прокажённые, и никто из них не предложил миссионеру помощи. Наработавшись, отец Дамьен лёг спать и слушал стоны больных и шум волн, разбивающихся о безлюдный берег. Бельгия казалась такой далёкой! Постепенно прокажённые научились помогать отцу Дамьену, даже подружились с ним. Его имя больные выговаривали как Камиано.