— Синдбад!
Я соскочил из кровати. Теперь снова буду за старшего.
— Синдбад!
В туалет уже можно было не торопиться.
— Удавлю тебя, — бросил я и побрёл к дверям, — Но сначала схожу в туалет. Нет тебе спасенья, поганец мелкий.
Я протёр сиденье унитаза бумагой. Свет я не включил, и обтирал наугад. Бросил бумагу в унитаз, спустил. Я вернулся в спальню, дверь закрывать не стал, но, когда подкрадывался к кровати, нарочно топнул.
— Фрэнсис, — дал я мелкому последний шанс, — Подвинься-ка.
Квиты, напугали друг друга. Ни звука; хоть бы шевельнулся. Я подошёл прямо к его кровати.
— Подвинься.
Я сказал это вежливо, совсем не командирским голосом.
Синдбад явно дрых. Даже напугать его как следует, и то у меня не вышло. Я уселся к нему на кровать с ногами.
— Фрэнсис…
Места нет, толкаться с ним противно. Он спящий тяжелее. Не больно-то и охота тебя будить. Залезаю в собственную кровать, где ещё сохранилось тепло. Прореха на простыне разрослась: не то что палец — вся нога в неё выскочила. Не дай Бог, разорву окончательно.
Всё, спать, спать. Усну обязательно. Утром расскажу Синдбаду, что не разбудил его.
Я прислушиваюсь.
Ничего страшного, просто разговаривают. То она, то он, то она опять, то он — подольше, то она, то снова он — опять надолго, она — отрывисто, снова он. Просто беседуют, всё нормально. Он беседует с ней. Муж с женой. Мистер Кларк с миссис Кларк. Глаза слипаются. Я уже не слушал, только следил за дыханием.
— Я тебя не стал будить, — сказал я брату. Он обогнал меня. Дрянь дело.
— А мог бы и разбудить, — крикнул я вдогонку. А он плевал с высокой колокольни, спал наяву, не верил.
— Но не стал! Не стал!
В школе нам уже не полагалось разговаривать, даже стоять близко. Поэтому я заставил себя гнаться за Синдбадом, обойти его на пару шагов. Он не встречался со мной взглядом. Я заступал ему дорогу, бросал вслед странные фразы.
— Он её ненавидит.
Синдбад шагал и шагал, не торопясь. Так бы и схватил за ворот, но мелкому хватало ума держаться на почтительном расстоянии.
— Ненавидит!..
Мы гуляли в поле перед школой. Строить здесь пока не собирались, трава стояла густая, высокая, но уже протоптали тропинки, которые ближе к краю поля, прямо напротив школы, соединялись в одну большую тропу. На поле росла сенокосная трава, а вдоль канав — крапива, чёртов хлебец, мокроспинки.
— Не хочешь — не верь, — сказал я, — Правда правдой быть не перестанет.
Вот и всё. Мальчишки шли через поле группками, стекались на главную тропу. Трое старшеклассников устроили перекур в высокой сырой траве. Один выдёргивал из земли сухие травинки и складывал себе в коробку для завтраков. Я притормозил. Мимо прошёл Синдбад, и за спинами старшеклассников я потерял его из виду. Я ждал, пока Джеймс О'Киф догадается.
— Домашку сделал? — спросил он.
Вопрос был тупей не надо; домашку делали мы все без изъятья.
— Ага, — бросил я.
— Всю?
— Ага.
— А я не сделал, — пожаловался он. Вечно он жаловался одними и теми же словами.
— Я устное не выучил, — сказал я из солидарности.
— Устное-то фигня.
Все упражнения мы исправляли друг для друга, но за это можно было хорошо схлопотать. Приходилось меняться тетрадками. Хенно ходил кругами, заглядывал через плечо, отвечал на вопросы. Это называлось «выборочная проверка».
— Я анализирую ваш почерк, Патрик Кларк. Почему, как вы полагаете?
— Чтобы я, сэр, не вписал ответы в тетрадь соседа.
— Правильно, — сострил Хенно, — И чтобы сосед не вписал ответы в вашу тетрадь.
Хенно двинул меня в плечо изо всех сил, точно в компенсацию за недавнее снисхождение. Болело адски, но я стерпел, не потирал ушиб.
— Некогда я посещал школу и знаю все школьнические увёртки, — вещал он, — Далее: одиннадцать умножить на десять и разделить на пять. Первое действие, Джеймс О'Киф.
— Двадцать два, сэр.
— Я сказал: первое действие! — и Хенно ударил Джеймса О'Кифа в плечо.
— Перемножить одиннадцать и десять, сэр.
— Правильно. И?
— И всё, сэр.
Ещё удар.
— Отвечай, amadán[30] этакий.
— Сто десять, сэр.
— Сто десять. Не ошибается ли ваш товарищ, мистер Кэссиди?
— Нет, сэр.
— На сей раз — не ошибается. Второе действие?
С мисс Уоткинс было как-то проще. Домашку, конечно, задавали, но лёгкую: вписать правильные ответы мы успевали, когда она считала, что мы исправляем то, что написали неправильно. Хенно требовал, чтобы мы вносили исправления красным карандашом. Не дай Бог, карандаш затупился — три горячих. Два раза в неделю, по вторникам и четвергам, нам разрешалось попарно подходить к мусорному ведру, стоявшему под столом учителя, и точить карандаши, сбрасывая туда очистки. Его стол украшала канцелярская точилка, привинченная струбцинами — вставляешь карандаш, крутишь ручку — но нам не разрешали ею пользоваться. Изволь иметь собственную, а забудешь дома — два горячих. Запрещалось пользоваться и точилками с Гектором Грэем, Микки Маусом или какими-нибудь там семью гномами. Только обыкновенные точилки. Мисс Уоткинс перед уроками записывала правильные ответы на доске, а спрашивая, сидела за столом и вязала.
— Поднимите руки, у кого правильно? Go maith[31]. Следующий читает…м-м…
Глаз не подымая от вязанья:
— Патрик Кларк.
Я, не будь дурак, скатывал ответы прямо с доски, заблаговременно оставив для них пустое место. Однажды мисс Уоткинс прошлась по рядам и заглянула в мою тетрадь. Чернила ещё не высохли, а она всё равно не заметила.
— Девять из десяти, — сказала она, — Go maith.
Раз-другой обязательно ошибаюсь. Как и все остальные. Один Кевин неизменно выбивал десять из десяти, за что мисс Уоткинс расточала ему похвалы и даже прозвала «великий маленький ирландец». Однажды на перемене Иэн Макэвой начал дразнить Кевина этим прозвищем, так Кевин уделал его — мало не покажется, чуть нос не сломал.
Мисс Уоткинс считала себя замечательной учительницей, а мы её ненавидели.
— …ещё не спите, мистер Кларк?
Все заржали. Хенно того и ждал, что все заржут.
— Да, сэр, — ухмыльнулся я. Снова заржали, но не так весело, как над шуткой учителя.
— Превосходно, веселился Хенно. — Который час, мистер Макэвой?
— Я, сэр, не знаю.
— Ах да! Не в состоянии позволить себе часы.
Мы добросовестно заржали.
— Мистер Уэлан.
Шон Уэлан закатал рукав свитера:
— Половина одиннадцатого, сэр.
— Точно?
— Приблизительно.
— Извольте точно.
— Двадцать девять минут одиннадцатого, сэр.
— Какой сегодня день недели, мистер О'Коннелл?
— Четверг, сэр.
— Вы убеждены?
— Да, сэр.
Мы заржали.
— А мне говорили, сегодня среда, — пропел Хенно, — Итак, половина одиннадцатого. Какой учебник мы извлечём сейчас из своих málas[32], мистер — мистер — мистер О'Киф?
Мы заржали. Другого выхода не было.
Пора было спать. Папаня не пришёл. Я поцеловал маманю на ночь.
— Баю-баюшки, — улыбалась маманя.
— Спокойной ночи.
У мамы была родинка на лице, между ухом и глазом. И из этой родинки росла волосинка. Впервые в жизни я обратил внимание на эту волосинку. Прямая такая, толстая.
Я проснулся как раз перед тем, как маманя пришла нас будить. Это было понятно по шуму, доносящемуся снизу. Синдбад спал без задних ног, я не стал ждать, пока он проснётся, и вскочил. Я сразу проснулся, стал одеваться. Отлично: свет брызжет даже из-за занавески.
— А я только встала, — сказала маманя, когда я спустился в кухню.
Маманя кормила сестрёнок: вернее, одну кормила, а за другой следила, чтобы еда попадала по назначению. Кэтрин, бывало, промахивалась ротиком мимо ложки. Тарелка у неё всегда оставалась пустая, но что съела Кэтрин, а что размазала — это вопрос вопросов.