— Не хотите в «три-и-меняться»? — сделал ещё одну попытку Кевин.

Чарлз Ливи посмотрел на Шона Уэлана. Тот помотал головой, и Чарлз Ливи медленно повернулся к нам.

— Подите на хуй, — выругался он.

Я чуть не ушёл в прямом смысле. Впервые в жизни ругательство имело свой прямой смысл, как на войне приказ. Вот подите на хуй, и всё. Выбора не оставалось. Чарлз Ливи убил бы нас на месте, вздумай мы противоречить. Кевин понимал это не хуже моего, я прямо ощущал, что он сдаётся. Я помалкивал: пусть Чарлз Ливи видит, что мы покорно уходим.

— Мы на воротах согласны стоять, — предложил я вскользь, — Оба. — И типа уходим, — А вы всё время будете в поле.

Чарлз Ливи точным ударом послал мяч в ворота. Шон Уэлан сменил его и умудрился забить, прежде чем новоявленный голкипер стал на своё место. Опять поменялись. Шон Уэлан как-то пожал плечами, и Чарлз Ливи отдал пас мне. Не Кевину, мне.

Пусть отнимает у меня мяч, пусть побеждает во всех потасовках! Я даже мяч вёл не близко к себе, а как можно дальше, чтобы за него не бороться. Почти что подыгрывал Чарлзу Ливи и уж точно хотел его победы. До зарезу было нужно ему понравиться. На Шона Уэлана я, что называется, ополчился. Кстати, я был в приличном костюме — маманя заставляла нас целое воскресенье ходить в приличном костюме. Вратарём работать не приходилось — ведь я ни разу не выиграл. Побеждали то Чарлз Ливи, то Кевин, ведь я им поддавался, так что и на воротах стоял то один, то другой. Я не возражал, потому что играл в футбол с самим Чарлзом Ливи. Подбежав к нему, я пытался перенять у него мяч. Сам Чарлз Ливи играл со мной!

Кстати, играл он фигово. Вот Шон Уэлан прямо блистал. Мяч липнул к его ногам точно сам по себе. В команде из четверых Шон Уэлан играл куда лучше, чем в паре. Мяч то проскакивал у нас между ногами, то прямо прилипал к кроссовочку Шона Уэлана, не желая отлипать, и наконец, ударился о поребрик, подпрыгнул и влетел в ворота, как в волейбольную сетку. Семь раз Шон Уэлан успешно испробовал этот приём, потом отнял мяч у Чарлза Ливи, толкнул его локтем и втиснулся между Чарлзом Ливи и мячом.

— Нечестно, — сказал я.

Но оба не обратили на меня ни малейшего внимания. Похохатывали, перекидывались мячиком, пытались поймать друг друга в новую ловушку. Наконец мяч ушёл к Кевину, я притворился, что тоже подстраиваю ему ловушку; он наградил меня пенделем.

Чарлз Ливи приготовился бить по мячу. Тут Шон Уэлан резво выбил мяч первым — Кевин в воротах даже шевельнуться не успел — и Чарлз Ливи, пнув воздух, охнул от неожиданности. Он медленно упал, хотя мог бы и не падать, и разразился хохотом.

— Поебень ты ебучая, — обозвал он Шона Уэлана.

Этого Шона Уэлана я просто возненавидел. Очередной фокус с поребриком, Кевин упускает мяч… Ворота содрогнулись, и на шум выскочила миссис Уэлан.

— Катитесь к бесу, футбольщики! — заорала она благим матом, — Валите, другому кому ворота ломайте, а за наши деньги плочены! А ты, Шон Уэлан, ещё у меня схлопочешь…

И ушла.

Я думал, мы вправду куда-нибудь свалим, но ни сам Шон Уэлан, ни Чарлз Ливи с места не двинулись. Обождали, пока миссис Уэлан закроет за собой дверь и продолжили игру. Всякий раз, как мяч стукался об ворота, я нервно косился, но ничего ужасного не происходило.

Игра сошла на нет. Мы сидели на заборе. Тропинка прерывалась в одном месте: наверное, хотят что-то туда поставить, когда достроят дом. Поди догадайся, что? Сад Уэланов был сплошь перекопан; как в деревне, валялись бурые комья навоза.

— А почему у вас трава на газоне не растёт? — полюбопытствовал я.

— Не знаю, — ответил Шон Уэлан. По лицу его было понятно, что он очень даже знает, только говорить не хочет. Я обернулся посмотреть на Кевина, угадать по его физиономии, что он думает.

— А должна бы расти, — заметил Чарлз Ливи.

Кевин воззрился на вскопанную землю с таким видом, как будто ждал, что она сию секунду зазеленеет. Мне хотелось, чтобы Чарлз Ливи ещё что-нибудь сказал.

— Она долго растёт? — полюбопытствовал я.

— А? Да я-то, блядь, почём знаю?! Год клади.

— Это точно, — согласился я.

Вот мы сидим на заборе с Чарлзом Ливи. Кевин тоже примазался.

— А пошли в амбар! — вылез он, — Правда, пошли.

— А зачем? — сказал Чарлз Ливи.

Я был согласен. Амбара-то после пожара почти не осталось. Амбар надоел. Крысы, и те оттуда сбежали — переселились в палисадники новых домов. Я встречал маленькую девчонку, которую тяпнула крыса; девчонка, дурёха, всем похвалялась укусом. Одно развлечение — швырять камнями в остатки стен и любоваться, как с гофрированного железа отскакивает ржавчина. Какое-то время железный грохот даже нравился.

Кевин не ответил Чарлзу Ливи. Здорово, что он спросил «зачем?», а то вечно я да я. Мне прямо-таки полегчало.

— Амбар надоел уже, — заявил я.

Кевин смолчал, смолчал и Чарлз Ливи. Не так-то сильно амбар и надоел: мне нравилось сидеть там и бездельничать. Но посмотреть там уже стало не на что. Только дома за дорогой. В каком-то из их, я не знал, в котором, и жил Чарлз Ливи. Интересно, в том, где в саду навалена гора битого кирпича, грязи, цемента, и ломаные ящики из горы торчат, и великанские сорняки, похожие стеблем на ревень, растут сами собой? Или тот где в парадной двери выбито стекло? Да, наверное, он. Я так решил, потому что такое жилище подходило Чарлзу Ливи. Даже разглядывать этот дом было страшно и волнующе. Он был дикий, нищий, сумасшедший, новенький с иголочки и дряхлый одновременно. Искусственный насыпной холм простоит годы и годы. Сорняки раскустятся, сплетутся, высохнут и станут деревьями. Я знал, чем пахнет в этом доме: пелёнками и горячим паром. Захотелось уйти туда и всем там понравиться.

Напротив сидел Чарлз Ливи. Он три раза отбил воображаемый мяч — беззвучное бум, бум, бум, — и повесил голову. Обут он был в кроссовки, и на одном кроссовке немного отошла подошва. Матерьял посерел, вытерся. Носки были оранжевые — это в воскресенье-то! А как он говорил «Иди ты на хуй» — я мечтал произносить эту брань в точности как он. Ничто в мире не звучало так резко, чётко и бесстрашно. Хотелось ругаться, не оглядываясь через плечо, как ругается Чарлз Ливи. Так же выставлять вперёд голову, точно сейчас двинет макушкой в подбородок. Но нет, он ударял словом. «На хуй» пролетало над головой, как реактивный самолёт; шлейф отработанного топлива тянулся бесконечно. «Ид-ди ты» было как удар; «на хуй» было как выдох после удара.

Пошло это всё на хуй.

Было желание слышать эту ругань снова и снова.

— Домашку сделал? — спрашивал я сам себя и отвечал, — Иди ты на хуй.

— Иди ты на хуй, — сказал я ночью Синдбаду, и мелкий явно расслышал ругательство. Он подозрительно притих, даже дыхание прервалось. Заёрзал под одеялом.

— Иди ты на хуй, — бормотал я. Это была репетиция.

Синдбад и не ворочался.

Я наблюдал за Чарлзом Ливи. Изучал его. Перенимал его нервный тик, его походку, движения плечами. Щурил глаза. Пока папаня с маманей не видят, учился отбивать воображаемый мяч. Прогуляю, целый день буду играть. Я уже воображал, как явлюсь на следующий день в школу, домашка вся готова… Я мечтал стать как Чарлз Ливи. Стать железным. Носить сандалии-«мыльницы», шлёпая ими по земле, и пусть только глянут косо. Чарлз Ливи никого не боялся. Больше того, не знал и знать не хотел, что кто-то, кроме него, существует. Я тоже так хотел. Хотел смотреть на маманю с папаней и ничего не ощущать. Надо было подготовиться.

— Иди ты на хуй, — послал я Синдбада, но тот спал. — Иди ты на хуй.

Папаня внизу заорал страшным голосом, прямо взревел.

— Иди ты на хуй, — повторил я.

Маманя глотала слёзы, это тоже было слышно.

— Иди ты на хуй.

Хлопнула дверь — кухонная. Я различал двери по звуку.

Я уж и сам плакал, но когда настанет время, буду железный.

Чарлз Ливи стоял во дворе, привалясь к столбу так, чтобы ни один учитель его не замечал. Он, впрочем, не прятался, а преспокойно курил. Курил в одиночку.