Габруа развел руками, окинул присутствующих изумленно-вопросительным взглядом и снова повернулся к Годердзи:

— Вот как ты все знаешь, дай бог тебе здоровья! Зачем же тебе понадобилось ругать такого хорошего человека?

— Ругаю оттого, что заслуживает. Я и в лицо ему говорил, не стеснялся. Когда дома дитя голодное, гостей потчевать не дело! В колхозе едва по килограмму зерна распределяет, а сдает с перевыполнением. Ну хорошо, сдавай, сколько тебе по плану положено, зачем же лишнее отваливать, когда никто не просит? Показать себя хочет? Решил выдвинуться? — Годердзи вытянул шею вперед и гневно блеснул глазами из-под густых бровей. — Славы, почета захотел? Думаешь, не знаю, где тут собака зарыта?

К компании стариков подошел Шавлего, поздоровался, сказал каждому приветливое слово и попросил разрешения присесть рядом.

На дороге показались арбы, нагруженные соломой. Медленно тянулись они вереницей, прижимаясь к изгородям, когда доносился гудок приближавшейся автомашины.

Аробщики лениво нахлестывали гибкими хворостинами буйволов, склонивших могучие шеи под тяжелым ярмом.

Годердзи встал, даже не ответив на приветствие аробщиков, подошел сбоку к одной из арб и, ухватив горстью, вытащил из нее большой пук соломы.

— Ну-ка, посмотри, — он ткнул солому прямо в нос Габруа. — Да, да, смотри хорошенько. Видишь, сколько тут осталось зерна? Не меньше чем десятая часть. Где твой председатель? Не знает, не ведает? Да он и под землей видит — разве от него такое дело укроется? Комбайн-то с изношенными, негодными частями, жует как попало и выплевывает наружу. Женщины и детишки надрываются, подбирая колосья, солнце им уже голову просверлило; председатель кричит — чтобы я, дескать, ни одного колоса в жнивье оставленного не видел, а зерно вон где пропадает. Целый год кружили над ним, тряслись, а теперь на ветер пускаем. Взглянешь, так душа горит. Черт бы подрал твоего председателя! Да еще не смей о нем худого слова сказать! Паршивому ослу — паршивая дубинка… Председатель себе целый дворец поставил, а возьми-ка хотя бы Абрию, спроси, в какой он лачуге живет, Датию спроси! Я и про то знаю, куда дубовые балки делись, когда клуб разобрали.

Габруа нахохлился.

— Я их увез? Нет, ты скажи, я увез?

— Ну, кто бы тебя к ним подпустил? Тебе их и понюхать бы не дали.

— Так что же ты из меня душу выматываешь?

Годердзи презрительно швырнул ему солому в подол рубахи и вернулся на свое место.

— Чтобы рану вылизать, нужен не куриный клюв, а собачий язык. Чего ты в защитники к нему лезешь?

Габруа отряхивал с сердитым видом солому с рубахи.

— Да нет, и не так обстоит дело, как ты говоришь, Годердзи, — вмешался в разговор Саба. — Не будем так уж оплевывать человека. Немало он для деревни потрудился. Все, что сделано в Чалиспири хорошего, — его заслуга.

— Правильно, — подтвердил Датия Коротыш. — Не надо все его добрые дела, как говорится, в воду выбрасывать. А про солому он, наверно, не знает. Ведь он же крестьянин, у него тоже есть и сердце в груди, и кровь в жилах!

Габруа воспользовался подходящей минутой и заныл:

— Нет попу благословенья… Правильно сказано! Так оно бывает. Такое у человека счастье — ничего не поделаешь. Судьба!

Абрия улыбнулся, провел ладонью по желтым от табака усам и покачал головой:

— Да, уж верно, такое счастье… Иначе не ходил бы двадцать три года в председателях.

— Эх, — вздохнул Лурджана, — недаром сказано: везучего человека хоть в навоз посади, он и то счастье найдет.

Хатилеция фыркнул и едва не выронил трубку изо рта:

— На что тебе навоз? Ты и без удобрений как на опаре взошел.

Годердзи не спеша набил трубку, неторопливо зажег ее и так же неторопливо обвел беседующих насмешливым взглядом:

— Счастье? Судьба? На одной плите, в одной ограде было написано: «Ум в голове живет».

Прохожие читали и говорили:

«Правильно!»

А однажды шел мимо дурак, прочел и выругался:

«Что это за глупость, мол, написали? Конечно, ум в голове, не в ногах же!»

Схватил он булыжник, треснул в сердцах по гладкой плите и расшиб ее. И вдруг из расколотой плиты посыпались со звоном золото и серебро.

Вот так-то. Судьба слепа, иной раз дает тому, кому и не надо бы.

— Дай бог тебе радости, Годердзи, справедливый ты человек, — поддержал друга Зурия. — У Нико одна сопливая девчонка, а вон какие палаты себе поставил, тогда как Датия с восемью ребятишками в крохотной хижине ютится, задыхается.

— Все, что есть у Нико, своей рукой добыто, — насупился Габруа.

— А когда это Датия сидел сложа руки? — возразил ему Зурия.

— Не хитер. Не лукав. А кто скажет про Нико, что он не хитер? Какое там счастье, при чем тут везенье? — отвечал, посасывая трубку, Годердзи.

Хатилеция сплюнул в сторону и повернулся к нему:

— Хочешь, расскажу притчу? Жил на свете один богач. И каждую ночь во сне чей-то голос говорил ему:

«Все, что у тебя есть, — не твое, а Гогии-гончара».

И столько ему бубнил на ухо этот голос, так его донял, что богач наконец рассердился и сказал:

«Раз так — пусть ни мне, ни ему».

Взял он большое бревно, выдолбил сердцевину, потом обратил все свое имущество в деньги, заложил их внутрь, законопатил и выбросил бревно в реку.

Река подхватила бревно, унесла его и выкинула на берег в городе Тбилиси. А в ту пору как раз ловил рыбу на реке один кинто. Увидал он выброшенное на берег бревно и обрадовался. «Отнесу, думает, эту лесину моему соседу-гончару, он из нее ось для гончарного стана выточит. Мне бревно все равно ни к чему, а сосед даст за него хоть какой горшок — рыбу складывать пригодится».

Так он и сделал. А гончар этот и был Гогия. Только он стесал топором бок у бревна, как зазвенело золото. Гогия устроил на эти деньги большую мастерскую, посадил гончаров, сел и сам за стан, и пошли они гнать глиняную посуду. Так он разбогател, что слава о его богатстве дошла до первого хозяина этих денег. Тот сказал:

«Пойду-ка посмотрю, как этот Гогия живет».

Пришел бывший богач к Гогии и видит — в огромной мастерской, такой, что и взглядом не окинешь, работает множество гончаров, лепят посуду. Часть посуды стоит на полках, часть сохнет на солнце, часть обжигается в печи, а еще часть грузят на арбы, везут на продажу.

Гончар был человек добрый и милосердный. Увидел оборванного, босого, взлохмаченного бродягу, пожалел его и стал предлагать ему деньги. Но тот отказался их взять.

«Если бы судьба хотела, чтобы я владел деньгами, то не отняла бы все, что у меня было».

Тогда гончар накормил захожего человека обедом и, прощаясь, дал ему на дорогу три хлеба. А хлебы эти он особо заказал пекарю, и в каждом из них было запечено по золотому.

Взял обедневший богач хлебы, пошел на рынок, купил там у сапожника чувяки — и расплатился этими тремя хлебами.

Жена сапожника заняла накануне у жены гончара три хлеба. Взяла она эти хлебы и отнесла к гончару, чтобы вернуть долг.

Гончар сразу узнал их, разломил все три хлеба и спрятал золотые обратно в сундук.

«Ничего не поделаешь, видно, в самом деле такая судьба у этого человека», — подумал он.

Хатилеция сплюнул еще раз, выколотил трубку и заткнул ее за пояс, заключив этим свою притчу.

Собравшиеся закивали головами, соглашаясь с ним.

Лишь один Годердзи улыбался недоверчиво и глядел на Шавлего, ожидая от внука поддержки.

Но внуку было не до него: достав из кармана записную книжку, он быстро-быстро, поскрипывая пером, что-то писал в ней.

3

Русудан подбежала с решительным видом к трактору, стукнула рукояткой плети по гусеницам и приказала водителю:

— Стой! Сейчас же останови!

Тракторист потянул на себя тормозной рычаг и взглянул с недоумением на агронома:

— Что случилось, Русудан?

Русудан молча повернула назад, обошла кругом комбайн и поднялась на площадку.

Комбайнер выпустил руль, сдвинул замасленную кепку замасленной рукой на затылок и спросил хмуро: