— А иначе, как на автобусе, тебе до Телави добраться невозможно?

— Пешком пусть дураки ходят.

— Нет, зачем же пешком, об этом и речи нет. Вон, на Фирузу садись, — посоветовал Coco.

— Да это бы неплохо! Он как размахается ножищами, сразу спидометр до ста двадцати взлетит.

— Потешиться захотел? Вы бы лучше в зеркало поглядели!

— А я тебе, брат, не советую на Фирузу садиться.

— Почему, Надувной?

— Холодно наверху. Схватишь насморк.

3

Шавлего миновал затененную кленами дорогу, спустился к Берхеве, взбежал по короткому скату на противоположном берегу и остановился под пышной кроной могучего каменного дерева.

Поглядев по сторонам, он прошел внутрь пустынного заброшенного двора.

Развалины клуба выглядели в лунном свете точно так же, как несколько лет назад. Разница была только в том, что прежде рядом с ними высились кучи камней, штабеля кирпича, черепицы и лесоматериалов, а теперь все это исчезло. Там, где был старый клуб, вздымались небольшие бугры песка, успевшего перемешаться с землей; основания разрушенных стен сплошь заросли крапивой и кустами бузины, перевитой желтой повиликой.

Долго смотрел Шавлего на эти развалины, а наглядевшись вдоволь, повернул в ту сторону, где над фундаментом начали уже возвышаться новые стены.

Посреди двора прямоугольник каменной кладки, омытый дождями, опаленный солнцем, белел под холодными лунными лучами.

Выцвели голубовато-серые валуны из русла Берхевы. Угрюмо глядели они на давно застывшие в камень пирамиды разведенного три года тому назад известкового раствора.

Шавлего присел на край стены и задумался. Ему вспомнилось далекое детство.

Тогда здесь еще стоял старинный помещичий дом, в котором и помещался клуб. Двор был окружен стеной каменной кладки. Чалиспирская молодежь частенько ставила спектакли в клубе, а во дворе устраивались гулянья. Это был, впрочем, не двор, а, скорее, сад, в нем стояло множество фруктовых деревьев, весной осыпанных душистыми цветами, а осенью клонившихся к земле под тяжестью крупных, спелых плодов. Ветер шелестел в тополях, выстроившихся в ряд вдоль речки, алые чашечки- цветов граната, словно язычки пламени, сияли над густой листвой, в которой утопала ограда…

Ограда постепенно разрушилась, яблони, груши, миндаль зачахли без ухода, а тутовое дерево с огромными темными ягодами было отдано на съедение шелковичным червям.

Но молодежь деятельно взялась за работу: каменную ограду разрушили, клуб обнесли дощатым забором, вдоль забора с внутренней стороны посадили акации, во дворе разбили цветник, среди клумб и газонов проложили дорожки, посыпанные толченым кирпичом.

Кое-где во дворе красовались молодые кипарисы — высоко вздымая темно-зеленые верхушки, они покачивались стройным станом под дуновением ветерка, прилетавшего с Берхевы.

Ах, какое было время!

Помнит, все помнит Шавлего — так ясно, словно это было вчера. И разве сам он мало принимал участия в этих радостных общих хлопотах? Директор школы после уроков приводил сюда учеников, и они каждый день часа по два разбивали сухие, затверделые глыбы земли, выбирали камни и выбрасывали их в русло Берхевы, а оттуда приносили белые кварцевые обломки, чтобы обозначить ими края дорожек.

Все разрастался и хорошел чудесный сад, и каждому радостно было глядеть на него.

А теперь… Где теперь те пестро расцвеченные алые и зеленые клумбы, треугольные куртины, круглые лужайки? Исчезли кипарисы, туи, самшиты, погасли синие и золотистые огоньки цветов. А где те, чьи руки создали все это? Куда делась та беззаботная, веселая молодежь, что радовалась жизни, трепетала, охваченная первой любовью, здесь, в этом саду, среди зелени и цветов? Все это поглотила и уничтожила та черная ночь двадцать второго июня, что для многих так и не сменилась белым днем. Будь она проклята! Это все сожжено огнем и затоплено кровью…

«Кое в чем доктор прав», — заключил про себя Шавлего, встал и направился к берегу реки.

Тополя были срублены чьей-то безжалостной рукой. Старая груша стояла полузасохшая, с огромным дуплом в стволе. Гранатовое деревце с полуобнаженными корнями свешивалось над обрывистым берегом Берхевы, словно собираясь броситься в реку. И лишь одна акация уцелела, поднялась, разрослась и раскинула длинные ветви во все стороны.

Шавлего провел ладонью по стволу дерева и горько усмехнулся: какой-то болван отщепил от него изрядный кусок топором. Но дерево не погибло, рана затянулась, зажила.

Шавлего обхватил ствол руками, с силой потряс его и подумал:

«Уж не сам ли я его и сажал»?

У края двора, там, где река образовала крутое колено, поток отхватил и унес с собой немалый кусок земли.

«Зачем в этом дворе строят новое здание для клуба? А сад и двор их вовсе не заботят? Клуб ведь не только закрытое помещение! Ну а если уж начали строить — неужели за три года не могли поднять стены выше фундамента? А может, вовсе и не клуб здесь строится? Но тогда где же будет клуб? Какое для него выбрали место? И если уже выбрали, то чего дожидаются? Неужели в Чалиспири нет больше молодежи? Где молодые? Что-то я никого не приметил. Ну, это я, наверно, сам виноват. Захотел бы — так увидел. А о чем думает колхозное руководство? Сельсовет? Ух, много я сегодня выпил… Лучше бы мне не встречать этих парней. Этот Закро — ну и детина! А уж пить горазд! Впрочем, и другие от него не отстают. Вот она, молодежь! Есть молодежь в Чалиспири, как же, есть! Мама, наверно, уже извелась, сидит сейчас на балконе и дожидается меня, глаз с дороги не сводит. Опять я целый день домой не заглядывал!»

Шавлего пересек клубный двор, спустился по деревенской дороге и вышел на шоссе.

Проходя мимо сельсовета, он услышал во дворе голоса и раскатистый, громкий смех. Он остановился, стал вглядываться.

«А вот и еще молодежь!»

Некоторое время он прислушивался к разговорам и хохоту, доносившимся из-под грушевого дерева.

Потом зашагал к дому, улыбаясь и напевая:

4

— Что это ты уткнулся носом в свою тетрадку, словно поп Ванка в псалтырь? Больше никто не придет — сам видишь. Если собираешься начинать — давай начнем. Что ты заставляешь усталых людей зря сидеть, невесть чего дожидаться?

Эрмана отодвинул тетрадь и провел рукой по курчавым волосам.

— Разве вы устава не знаете? Как я могу начинать собрание при восьми присутствующих, когда в списке двадцать девять комсомольцев? Вот ты, Шота, обещал привести Тонике. Где же он?

— Ну, этого и его родная мать не знала. Как же я мог его найти?

— А ты, Дата, обещал, что зайдешь по пути за Отаром?

— Отар, как волк, вечно по лесам рыщет. Попробуй-ка его разыскать!

— Зачем его разыскивать — только что он валялся под дикой грушей перед сельсоветом.

— Что ж ты его с собой не прихватил?

— Да как-то не пришло в голову, что он комсомолец. Всех не запомнишь!

Эрмана рассердился не на шутку.

— Вот что, братцы, мне все это надоело, и больше я терпеть не намерен. Поставлю вопрос на бюро, и исключим всю эту бражку из комсомола. В третий раз срывается собрание! Если не хотели с нами работать, так кто их тянул? А в райкоме взяли и приписали их к нам по территориальной принадлежности. На кой черт мне столько бездельников — и без того хватает. Не учатся, не работают и только значатся в списках. Скоро будет новый выпуск, и все окончившие школу опять-таки явятся, ко мне.

— А мы их не примем! — сказал Дата.

— Не примем? Попробуй! А райком ты не спрашиваешь? Куда им еще деваться?

— Куда хотят, туда пусть и отправляются. Скатертью дорожка на все четыре стороны.

— Как бы не так! Пусть попробуют отлучиться без разрешения председателя колхоза! Очень хорошо это устроил дядя Нико. Вот увидите — скоро все эти ребята сами к нам прибьются.