Иа сперва спросил издали, кто там, потом подошел вплотную и изумился, увидев перед собой Надувного.

— Ага, попалась птичка в силок! Ну, говори, какого черта ты шляешься по деревне среди ночи?

— Ты сперва псов своих от меня отгони, а то я в неподходящем положении для допросов.

— Если не скажешь сейчас же, что ты тут делал, напущу обоих, и пусть разорвут тебя на мелкие клочки.

— А что, по-твоему, я мог делать? Не видишь — выбираю в твоем хворосте жердь покрепче на шкворень для бычьего ярма. Пристал бедняга Бегура в одну душу. Этот его проклятый буйвол Корана снова сломал шкворень. Йа, мол, всегда добротный хворост из лесу привозит, ступай, говорит, к нему, может, кизиловую палку добудешь. Я не мог бедняге отказать. Прогони собак, человек меня уж сколько времени ждет.

Иа довольно долго молчал, подозрительно глядя на Шакрию. Потом вспомнил, что и в самом деле этого бешеного буйвола подкинули Бегуре, и разогнал собак, пнув каждую в бок. Потом сам выбрал из хвороста крепкую жердь и вручил ее Надувному.

— На, бери и проваливай отсюда. И смотри: если еще раз сломается шкворень у Бегуры, я так оглажу тебе кизиловой палкой бока…

С тех пор Надувной уже не пытался навещать Элико — ни явно, ни тайком. Теперь уже только один Шавлего может заставить ее нарисовать хоть целую газету, и хоть даже под самым носом у председателя. Но ведь и Шавлего заперся — не выходит из дому! Раньше он неплохо совмещал работу над диссертацией с колхозными делами — что же теперь стряслось? Неужели все та история? «Нет, для моих норовистых бычков необходим такой погонщик, как Шавлего. И если его нигде не видно, так надо его разыскать».

И вдруг Шакрия понял, что с этих пор он сам должен занять место Шавлего, стать во всех делах головным.

От этой мысли внезапная дрожь пробрала Надувного с головы до ног, он почувствовал, что весь покрылся гусиной кожей. Он бросил на землю свою кирку и крикнул зычным басом:

— Шабаш, ребята! Передохнем!

У него перехватило дыхание, он замер в напряженном ожидании, обвел взглядом шеренгу запыленных, перепачканных землей ребят, и сердце у него заколотилось так, словно хотело выскочить из груди.

Десятка четыре заступов, кирок и лопат, описав в воздухе широкие кривые, хлопнулись со стуком о землю.

2

Валериан извинился перед шурином и невесткой: «Наши заждались, давно нора нам вернуться домой».

Закро проводил их далеко за ворота. Когда он вернулся, Русудан по-прежнему сидела на тахте, неподвижно уперев руки в нее с обеих сторон, со скрещенными ногами и сжатыми коленями, и смотрела куда-то вдаль, за Кавказский хребет, белевший на горизонте. Сидела молчаливая, холодная, непостижимая и невообразимо красивая.

Закро прислонился плечом к столбу балкона.

По пословице, свалилась на кошку колбаса, а она — «Господи, такого бы грома с неба, да почаще!».

Но этот гром, обрушившийся на голову Закро, нежданный и ни с чем не соизмеримый, превосходил всяческое воображение.

Дважды поднимал голову Закро, кидал взгляд на Русудан — она сидела все в той же застывшей позе.

У Закро стоял звон в ушах, пересохший язык недвижно скорчился за плотно сжатыми зубами. Колени у него дрожали и слегка подгибались. Замирающее сердце так слабо, так медленно гнало кровь по жилам, что бедняга даже подумал: не собирается ли душа его расстаться с телом? А в голове роились, как пчелы, мысли — множество бессвязных мыслей. Безотчетно, подсознательно он понимал, что это прекрасное создание отныне безраздельно принадлежало ему, но эта полуосознанная мысль или, скорее, ощущение точно сразило его — так, что он даже не ощущал радости.

Русудан повернула голову, подняла взгляд на молодого человека, прижавшегося к резному столбу. Долго, внимательно рассматривала его, и жалость светилась в ее взгляде. Болезнь словно отточила и утончила черты красивого, мужественного лица, одухотворила его, притушила румянец — или все это было лишь следствием сильного душевного волнения?

Закро заметил устремленный на него взгляд. Кровь прилила волной к его сердцу, ноги подкосились, он опустился на колени перед молодой женщиной.

— Русудан… Русудан…

Русудан молча протянула красивую руку, провела ею по мягким, шелковистым, курчавым волосам и снова застыла.

Закро спрятал лицо у нее на коленях и замер от блаженства.

Девушка вздрогнула, словно пробудившись от дремоты, замотала головой и вскочила.

— Ты еще не показал мне свое хозяйство, Закро, — двор, сад… Я ведь как-никак агроном и люблю все, что связано с землей…

Через несколько минут охмелевший от счастья Закро водил по усадьбе свое сокровище…

— Виноградник хорош, только с подрезкой ты запоздал. Вот кусты разрослись, видишь? Всегда лучше подрезать по осени… Ничего, в этом году как-нибудь обойдется, а на будущий вместе обо всем позаботимся. Ух, какое большое дерево! Фруктовым деревьям в винограднике вообще не место. Правда, персик по сравнению с другими плодовыми деревьями не так уж живуч, но крона у него широкая, он закрывает солнце виноградным лозам. Колья под кустами пора сменить. Виноградник осенью не перекопан. Видно, ты не очень-то рачительный хозяин.

— Эх, Русудан, может, я не так уж и плох, не надо сразу ставить на мне крест. Я ведь был совсем один — вот уж второй год с тех пор, как я остался один. Не с кем было словом перемолвиться, только и подаст голос что собака. На что мне все это одному? Мне самому иной раз и хлеба с сыром хватало с лихвой. Что меня могло привлечь, воодушевить? За что ни брался — руки опускались. Для кого мне было работать, пот проливать? Теперь иное дело, теперь я стану другим Закро. Увидишь, как здесь все расцветет. Я превращу эти места в сущий рай. Лишь бы ты была довольна, лишь бы тебе было приятно здесь, в этом доме, в этом дворе…

— Фруктовый сад твой?

— Мой, Русудан. И сад фруктовый, и огород за ним. А теперь все это твое. Пользуйся как заблагорассудится. Пшеницу посей, или кукурузу, или ячмень — где что угодно. Вон там, за моим садом, пустырь зарос диким терном, колхоз его не использует, не с руки ему. Перед терновыми зарослями небольшой луг, Иосиф косит мне его исполу. Я вырублю терн и ежевику, подниму целину, и сей там что хочешь. То есть ты только прикажи — я сам для тебя посею. А какая там земля, если бы ты знала! Черная, как гишер, и режется лопатой, что твой сыр… Вот это — груша хечечури, это — яблоня, райские яблочки. Плодоносят через год, но уж когда придет им срок, густо, как буркой, плодами покрываются. Ветви пригибаются к самой земле. Вон там — гулаби, дальше — зимний банан. А это…

— Как все беспорядочно разрослось! Недавно только подрезал?

— Я не подрезал, это Валериан орудовал. Говорил я ему: не надо — не послушался… Не лежала у меня душа к делу, Русудан… Зачем мне было, одинокому… Мне самому немногого хватало. Но теперь…

Они вышли из сада во двор.

Русудан осмотрела ворота, толкнула калитку, обследовала кухонную пристройку и другие службы.

— Кур не держишь?

— Нет, не держу.

— А свинью?

— Тоже нет. На что — я ведь был один…

— Видимо, прошлогоднюю сорную траву только сейчас скосили. Небось весь двор ею зарос. Отчего вовремя не косил?

— Я ведь был один, совсем один, для чего, ради кого я стал бы косить сорную траву?

В сумерках неясно виднелся только что залатанный забор с неуклюже, криво посаженным колом.

— Нет, не хозяйственный ты человек. Но не беда, я из тебя сделаю настоящего хозяина.

— Ах, Русудан! Я превращу в рай нашу усадьбу, в настоящий эдем. Вот увидишь — будет лучше всех в Чалиспири. Тебе не придется даже рукой пошевелить. Только подожди немножко, потерпи, дай срок… Беда со мной нежданно случилась — верно, рассказывали тебе как, без моей вины. Зато я доброе дело сделал. Так что я не жалею. Почти что не жалею.

— Здесь марани?

— Да, марани. Квеври в нем полным-полно. Давильный ларь у меня собственный. — Закро повернул ручку и открыл дверь. — Вот этот квеври, прямо перед тобой, — вместимостью в три сапалнэ, рядом — в полторы. Этот — в пятьдесят чапи, тот — в тридцать. Ну, и другие, поменьше, до самых маленьких.