наушниках. Я представила себе, что весь мир застрял в таком же громадном механизме, без конца, без смысла крутится, перерабатывается. Старики выпадают, молодые их заменяют. Каждое утро эти стальные трубы по всему миру несут миллионы людей, перекачивая их, словно свежую кровь, в похожие на кладбища города, а потом вечером перекачивает обратно, грязных и усталых. Как братство овец, безмозглых, закабалённых, безжизненных жизней, пустой деятельности. Но все так живут, не только те, кто ездит. Продавцы, полицейские, водители автобусов, все, кого ты видишь. Тебя вставили в этот механизм, когда тебе было четыре или пять, и ты не выходишь с другого конца, пока тебе не стукнет шестьдесят. Когда ты начинаешь видеть это место как сумасшедший дом, ты уже не можешь перестать так видеть. Это везде, и все находятся в этом. И в этом нет никакого смысла. Это не жизнь. Это не может быть жизнью. Я не знаю, что это, но это не жизнь.

***

Вождь Швабра называет это «комбинатом» в «Полёте над кукушкиным гнездом» Кена Кизи, но это то, что Кизи называет самим гнездом кукушки. Главный герой Рэнделл МакМёрфи офигевает, когда узнаёт о своих друзьях сокамерниках то, что Платон говорит о закованных в кандалы в пещере – их пленение добровольно. Никого не держат здесь против воли. Нет замков, замыкающих цепи прикованных к своим местам людей в пещере Платона, и пациенты в палатах сестры Рэтчед находятся там добровольно и могут выписаться на волю, когда захотят. Вот что шокирует МакМёрфи. Мы порабощены своим собственным страхом и невежеством и можем выйти на волю, как только пожелаем. Но пациенты в отделении сестры Рэтчед счастливы находиться там. Они не хотят выходить в большой пугающий мир. Они парализованы страхом и успокоены заключением. В книге Кизи вождь Швабра сбежал из заключения. В жизни Лизы – сбежала Лиза.

***

Эта книга, кстати, посвящена Кену Кизи, не только за его «Полёт над гнездом кукушки», или за автобус, или за проказников, или за «кислотные тесты», но за храбрый и мечтательный дух во всём этом. Кен Кизи был Рэнделлом МакМёрфи, а Америка шестидесятых была его сумасшедшим домом, и он занял законное место рядом с Уолтом Уитменом и Германом Мелвиллом в американском пантеоне героических исследователей. Вождь Швабра рассказывает о МакМёрфи:

Он готовился ко сну, стягивая одежду. Длинные угольно-чёрные атласные трусы под его рабочими штанами были сплошь покрыты большими красноглазыми белыми китами. Он улыбнулся, увидев, что я рассматриваю его трусы. – От сокурсницы из Орегонского университета, вождь, с литературного факультета, – он оттянул большим пальцем резинку и щёлкнул ей по животу. – Она подарила их мне, потому что я, мол, символ.

***

– И ради чего? – продолжала Лиза. – Это было не на протяжении месяцев или даже лет, это была вся наша жизнь! Мы были в западне! Пятнадцать лет! Не безумие ли это? И ради чего? Чтобы вырастить детей? Это просто отговорка. Любой может вырастить детей – не нужно для этого жить в постоянном душераздирающем рабстве. Однажды я спросила Диджея, чего он хочет в жизни, и он сказал, что хочет быть дантистом как отец. Это было как удар под дых. – Она печально покачала головой. – И знаете, дело не просто в том, что это ужасный способ жить – на самом деле это вообще не жизнь. Это не то, что ты выбираешь, это то, что ты получаешь, когда ты не выбираешь. Мы просто вошли строем в эти проклятые, идиотские, невозможные жизни, никогда не переставая думать о том, что мы делаем. Школа, институт, аспирантура, потом прямиком на рабочее место. Поженились, завели ребёнка, взяли кредит, купили дом, заполнили его всяким хламом, завели ещё ребёнка, взяли ещё кредит, дом побольше, больше хлама. Это абсолютное безумие, но так живут все, кого я знаю. Аффлюенца, они это называют, как болезнь. Вот что это. Последние семь лет я пыталась лишь сделать минимальными платежи по долгам.

– И всё это было нормой? Она горько засмеялась. – Все, кого я знала, были в том же положении. Кто-то с более высокими доходами, кто-то менее, но думаю, практически у всех был опасный перерасход по каждому направлению. Деньги, время, работа, обязанности. Мы делали всё правильно, и у нас не было настоящих несчастий – трагедий или проблем со здоровьем. Да, мы жили в американской мечте. Измученные, разбитые, несчастные, плохие родители и, теперь вот, в разводе. Она замолкла. – Знаете, на самом деле у меня не было нервного срыва. – Знаю. – У меня был момент ясности, вот что это было, но я знала, что он не продлится долго, я знала, что буду снова проглочена этим состоянием крайне ограниченного сознания, где годы пролетают словно минуты, и вовремя этого момента ясности я дала себе клятву. Я поклялась, что покончу с этим. Чего бы это ни стоило, я пообещала себе, что вырвусь. Я должна была разорвать этот круг, схватить детей и бежать сломя голову. Я напоминала себе о своей клятве каждый день, но всё равно соскальзывала обратно. Я забывала о клятве и о том, зачем её давала. Это как анестезия, как если бы тебя попросили считать обратно от ста. На девяносто семи ты думаешь, что с тобой всё в порядке, а девяносто шести уже нет. – И? – И плотину прорвало, когда Диджей сказал мне, что хочет быть дантистом. Меня словно разбудили пощёчиной, и я знала, что сейчас или никогда, я знала, что это мой последний шанс вырваться. Моей ошибкой было то, что я пыталась понять, как сделать это гладко, и взять с собой обоих детей. Это было слишком самонадеянно. Я собрала свои вещи и вещи Мэгги, написала записку, запрыгнула в машину и уехала. Да, я наломала много дров на работе и дома, но я знала, только так это могло произойти, и только сейчас или никогда, сейчас или никогда. Было не очень-то приятно, и даже очень неприятно, и я сожалею, но дело сделано. Господи, либо так, либо я осталась бы навсегда пойманной в этой смертельной западне со своими детьми. Порой я думаю об этом как о психическом расстройстве, потому что это как-то оправдывает меня. Если бы я была в здравом уме, то столь ужасный поступок можно было бы назвать лишь злом. Но мне не кажется, что я злая. Глаза её покраснели, но она не плакала. Я понял, что она уже вдоволь наплакалась. – Вы в здравом уме и вы не злы, – сказал я. – Полагаю, вам это известно. – Приятно это слышать, – сказала она, – особенно от вас. Просто так трудно примириться с собой. Пропорции кажутся такими, не знаю, непропорциональными, но, так и должно быть. Всё равно, дело сделано, к лучшему или к худшему, и вот, я здесь. И вот, мы здесь – Мэгги и я. – Рок-н-ролл, – сказал я. Она улыбнулась и серьёзно кивнула. – Рок-н-ролл, – сказала она. – Хорошо, – сказал я. – Хороший дух. Это всё, что нужно. – У меня не было другого выхода. – Я знаю. – Пожалуйста, скажите мне, что я не совершила самой худшей ошибки из всех, что можно совершить, – сказала она. – Скажите мне, что я не разрушила жизни моих детей, это всё, что я хочу услышать. – Как вы сейчас себя чувствуете? Она закрыла глаза и тяжело вздохнула. – Невозможно описать, какое облегчение не быть в том положении. Теперь я могу дышать, могу спать. – Она жестом показала на тот райский сад, в котором мы сидели. – Вы не представляете, насколько поразительно всё это. Не могу поверить, что я так жила. Не могу поверить, что я считала это счастьем и успехом. Не могу поверить, что я считала это жизнью. – Значит, вы выбрались из самой большой ошибки, что можно было совершить? – спросил я. На её лице появилась большущая улыбка. –Это было самым лучшим, что я когда-либо совершила, – сказала она с ликованием. – Не знаю, что будет потом, но я так рада, что оставила тот мир позади. Это был процесс смерти-перерождения, о котором вы

говорите. Знаю, сейчас мне страшно и я в замешательстве, ничего, это пройдёт, но я скорей умру, чем вернусь к той жизни, чем бы она ни была.

7. Имаго*

-------- *Взрослая стадия развития насекомого. В психологии: первообраз, прообраз. --------

Вероятно, глубочайшей причиной, по которой мы боимся смерти, является то, что мы не знаем, кто мы. Мы верим в личную, уникальную и отдельную индивидуальность, но если мы возьмём на себя смелость исследовать её, мы обнаружим, что она целиком опирается на бесконечный набор различных вещей – имя, «биография», супруг(а), семья, дом, друзья, кредитные карты… И на эту ненадёжную и изменчивую опору мы полагаемся целиком и полностью. Если всё это у нас отобрать, будем ли мы иметь хоть какое-то представление о том, кто мы есть на самом деле? Без этих знакомых нам подпорок мы сталкиваемся с самим собой, человеком, которого мы не знаем, нервирующим незнакомцем, с которым мы жили всё это время, но не хотели по-настоящему встречаться. Не потому ли мы стараемся заполнить каждый момент времени шумом и деятельностью, какой бы скучной или пустой она ни была, чтобы никогда не оставаться в тишине наедине с этим незнакомым самим собой? – Согьял Ринпоче –