Господи, больной, мокрый, в норе этой темной! Да что же он, совсем не человек — так себя мучить? — надрывалось в ней разбуженное чувство. «И голодный, голодный ведь», — подумала она, с досадой вспомнив, как скармливала бутерброды сытому Гаврилову.

Свалка разрослась. Петляя среди новых нагромождений, она не видела, не находила прежних примет. Темные вороха обтирки трепал ветер, жгуты ее, словно птицы, проносились у лица. Ветер гудел в норах и заворотах, свистел в отверстиях сломанных труб, хлопал листами подмоченной тары. Стоны и всхлипы неслись из покалеченных машин, словно погибшие, выброшенные, они все еще жили, страдали от мучительных ран, взывали к милосердию.

Ужас холодил спину. Она потеряла ориентировку и металась по свалке, цепляясь полами шинели за искореженный металл, запиналась за кабели, тросы, обрывки тралов, которые выкинуло это живое кладбище, неведомо для кого расставляя свои сети.

Ольга вдруг забыла, где находится. Непонятный чужой мир окружил ее. Страшные чудовища тянули к ней изуродованные лапы, выли, кричали на разные голоса, не давали идти. А где-то рядом лежал в беспамятстве человек, который требовал ее внимания, это было сейчас важнейшим в жизни — прорваться через нахлынувший хаос, преодолеть вой, свист и страх дикой ночи и выйти к нему, чтобы спасти.

В слабых отсветах порта блеснул гладкий срез железа. Мощная, вросшая в землю станина большого дизеля перегородила ей дорогу. Она не знала, что это такое, но помнила эту веху — раньше от нее шла чуть заметная тропинка к его землянке…

Белые крылья чаек в темноте излучали свет. Чайки собирались в большую стаю, как журавли перед отлетом, и прощальная нервозность слышалась в их гортанном высоком клекоте. Вожак затрубил, могучим телом раздвинул воздух и взмыл ввысь. За ним потянулась стая, выдерживая клиновидный строй, в котором каждый занимал место по силам. Светлый клин поднимался вверх, расширяя свои крылья, острый, как игла, пик его увлекал за собой новых и новых птиц. Еще не все они оторвались от земли, а острие клина уже достигло туч и, пробив тяжесть темноты, где-то там, в заоблачной выси, соединилось со светом солнца.

Яркий свет хлынул в створ, окаймленный летящими телами, и упал на землю, высветил свалку, исковерканные ржавые конструкции, теплом и жизнью наполнил мертвую зону.

Зазеленела трава и быстро пошла в рост. Деревья, кустарники обрамили круглый лужок, засвистели пичуги, вспархивая, резвясь в волшебном луче.

…Солнце палит с высокого неба, греет землю, а Веня устал, нет сил перебраться в тень. Он лежит на мягком ковре и чувствует, как парит, растворяется его тело в свете, зное, дурманящем аромате трав.

…Босоногая, в легком платье из лесочка выходит Оля. Идет, не сминая трав, светлая, ясная, в венке из ромашек. Птицы кружат над ней хоровод, и полевые цветы кланяются вслед…

Гаврилов не стал суетиться. Когда Ольга выскочила из проходной в город, он успел еще чайку хлебнуть, сдать дежурство и, прикинув, что все равно опередит ее минут на пять, не торопясь двинулся по порту к первой проходной. Ближе к свалке дороги не было.

Он не любил порт. Забор, проходные — в этом было что-то близкое, свое. Но порт все-таки чужим оставался. И цеха его, и причалы, и суда он воспринимал как места, где зреют нарушения. В них под прикрытием стен и переборок кто-то прячет под одежду пакеты, сует в карманы инструмент, хитроумно пришпиливает к брюкам тушки копченой рыбы, и он разглядеть этого не может. А раз не может — нечего внимание задерживать, пройти быстрее, и дело с концом.

Первая проходная еще издали сияла огнями. Мощные прожектора бросали вниз снопы света, и площадь перед воротами, обширная, асфальтированная и чисто белая от неразмятого снега, похожа была на большой пустующий зал. Летящий снег врывался в осветленную зону, прочерчивал ее косыми трассами и, срезанный темнотой, скрывался с глаз.

Ветер свистел, жег лицо, но Гаврилов не искал укрытия. Погода его не беспокоила. Игра в «тепло-холодно», которую он затеял еще на дежурстве, подходила к концу, и сейчас он находился на самом горячем ее участке.

Он прогуливался на границе света и темноты, убирая от ветра то одну, то другую немеющую щеку, слухом, зрением, спиной ощущая проходную, словно от нее шел согревающий ток. Хромовые сапоги плотно держали ногу в сухом тепле, шинель туго облегала тело, не мешая движениям. Легкость и сила жили в сухом мускулистом теле, и он знал, что если и дойдет сегодня до схватки, исход ее будет решен однозначно. А после в его жизни начнется новый отсчет. Он преодолеет рубеж  п о л о с а т ы й, отмеченный лычками на погонах, и выйдет на новый жизненный уровень, где на погонах будут уже светить звезды. Признаться честно, с его хваткой давно бы следовало быть офицером.

Странно, однако, жизнь устроена: мог ли он подумать, что какой-то залетный бич выведет его на «звездную» дорогу. Он вроде бы благодарить должен этого Егорова.

Понятие долга в нем было сильно развито. Прежде всего общественного, но и личного тоже. Должен — отдай, потом рассуждать будешь.

По натуре своей Гаврилов был человек обязательный, прямой, упорный, до всего доходил своим умом. А теперь вроде бы концы с концами не сходились, и он чувствовал некоторое недоумение.

Хлопнула дверь проходной, и Гаврилов отскочил в тень. Мельком бросилась ему в глаза черная, натоптанная им дорожка, и он обругал себя за неосмотрительность. Но Ольге не до этого было. Противоборствуя встречному ветру, она шла нагнувшись, придерживая рукой пилотку, и не глядела по сторонам. Шла, словно цепочку нанизывала — узкие следы сапожек тянулись за ней от самой проходной.

«И никуда от них не денется», — подумал Гаврилов, выходя на след.

Промазанный сапог мягко раздвигал снежную слякоть и твердо впечатывался в шероховатый асфальт. Он любил ходить, ощущая под ногами надежную опору. Тренер по самбо учил: «Ноги — это ваш тыл. Надежный тыл — гарантия успеха». И верно, любой прием базируется на прочности опоры. Так в спорте, так и в жизни. Гаврилов всюду себя хозяином чувствовал, победителем. На предстоящем первенстве «Динамо» он надеялся выполнить норму мастера. Вообще, всякая борьба ему легко давалась. В округе он не видел соперника. «В порту вот «соперник» объявился», — усмехнулся он.

Ольга спешила. За всю дорогу она ни разу не оглянулась. Легким неслышным шагом Гаврилов подобрался к ней ближе, чтобы не потерять при приближении к свалке.

Ольга прошла немного по краю свалки, примериваясь, куда нырнуть, и, увидев удобный вход, шагнула внутрь.

Бесхозное добро гнило, ржавело, уходило под снег. Гаврилову и днем здесь приходилось бывать, и каждый раз он сдерживался, чтобы не поднять, не унести полированную панель, ценную титановую трубку или почти целый электромоторчик.

«Бедный порт, — посочувствовал он, — не знает, как от этого добра избавиться! Проще простого — открыть ворота. Ох, понесли бы! На горбах, машинами, телегами заполнять свои гаражи, подвалы, кладовки. Враз бы территорию освободили».

Гаврилов припомнил, как направили его однажды на городскую свалку помогать при облаве. Был сигнал, что прижилась там некая артель — из старья новье делали и продавали. Одежду, мебель, что найдется. Взяли их быстро, за один день, но что Гаврилова поразило: в их норе стоял ящик с серебром — ложки, вазочки, электроконтакты. Ради интереса Гаврилов и на суд пришел. Вся артель сидела на возвышении, молодые, откормленные, здоровые парни, в коже и в джинсах. Наглые рожи! Отвечали и посмеивались, знали, что не посадят. Оказывается, и золото, и платину они добывали из радиодеталей.

Но те — понятно, не задаром трудились. А этот Егоров? Зачем живет? Зачем работает? Неглупый, должно быть, мужик. Как он понять не может, что жить так нельзя? Сесть бы с ним, потолковать, разъяснить что к чему. Ясный и справедливый смысл жизни не вызывал у Гаврилова сомнений, и потому Егоров, выпадающий из этого смысла, вызывал у Гаврилова интерес. Никак он в толк не мог взять, что это за фрукт такой, который свое ненормальное положение считает нормальным и честным…