На освещенный пятачок выбежали двое. На одном из них, который ростом не выдался, было нейлоновое пальто, блестевшее от влаги, и сбившаяся набок флотская фуражка. Другой, в куртке с капюшоном, шел на полшага сзади и говорил молодым голосом:

— Бесполезное это дело, Алексей Егорыч. Где ж его здесь найдешь? Да и не он это, может статься.

— Зачем же бежал, если не он? — командирским голосом отозвалась фуражка.

— Ну, мало ли, замерз человек, решил согреться.

— Он, говорю тебе. Я его знаю, такой же длинный.

— Какой же он длинный? Он с меня.

— А ты разве не длинный? — удивилась фуражка.

Они закурили внизу, под Веней, метрах в трех от навеса.

— Нехорошо получается, Соломатин ругался на графике. Говорит, до каких пор в порту будут разгуливать подозрительные лица. Неудобно, мне на вид поставил.

— Теперь мы знаем, до каких, до… трех часов ночи, — все веселился молодой.

— Ничего, много не нагуляет. Все кранты ему перекрыты… Мне бы, конечно, самому надо, по разным причинам. Да и в лицо его знаю, мне легче.

Когда он сказал «кранты перекрыты», Веня сразу признал в нем Лешку Кранта, с которым работал на «Мезени».

— Откуда знаете-то? — полюбопытствовал молодой.

— Да так, довелось пересекнуться, лет десять назад.

— Что же вы тогда его не взяли?

— А ну кончай болтать! — осерчал вдруг Лешка. — Лезь на бочки, посмотри. Здесь где-то, больше ему некуда деться.

«Должно быть, все еще простить не может, что я ему тогда пендаля дал», — подумал Веня и пополз на другой, конец, оглядываясь назад.

Над краем бочек показалась голова, обрубленная, словно без туловища.

— Ну, что там? — кричал снизу Лешка.

Голова скрылась. Веня прислушался. Было тихо.

«Не разглядел, наверно», — подумал он и, поднявшись, быстро пробежал вперед. Он уже собирался было спрыгнуть, когда увидел выходящего сбоку Лешку.

Отступать было некуда. Справа стеллаж примыкал к длинному ряду холодильников; сзади, осторожно ступая на ободья, шел молодой.

— Отбегался, гражданин Егоров, — сказал Лешка, ожидая, когда он спустится.

— Что же ты, Леша, так всю жизнь и едешь на чужом горбу? Залезай сам, порастряси брюхо, — сказал Веня.

То, что поймает его Лешка Крант, казалось Вене особенно обидным.

— О таких, как ты, руки марать не хочется, — важно произнес Лешка.

— А, руки марать… — сказал Веня и спрыгнул, чуть не по щиколотку увязнув в жидкой грязи.

— Давай, давай, греби на выход, — поторапливал его Крант, не решаясь войти в лужу.

— На, бери меня, — сказал Веня и пошел Лешке в руки.

И уже выходя из лужи, загреб сапогом побольше грязи и окатил ею Лешку с ног до головы.

— Ах ты, стерва! — взвизгнул Крант.

Веня отпрыгнул в сторону и побежал.

Ледяной ветер сек лицо. Поблекли и смазались фонари. В свисте ветра за спиной слышался топот ног, крики, словно преследователей стало больше. Казалось, натужный хрип его глотки растревожил притихший порт, и все эти кимарящие, дремлющие, спящие его обитатели сорвались со своих мест. Обиженные, негодующие, что он оторвал их от лежанок и нагретых чайников, они несутся за ним с гиканьем и свистом, чтобы скрутить его, обезвредить, заломать.

На пути выросла фигура милиционера.

Холодильники кончались. В торце их находилась спасительная дверь.

Дверь-то, она для чего?

Он свернул к ней, рывком откатил в сторону и вместе с клубами пара ввалился внутрь. Пугая опешивших женщин, он пробежал цех насквозь и снова вырвался в темноту.

Трель милицейского свистка слышалась где-то в стороне.

Загнанное сердце билось в ребра, просило пощады. Хрип вылетал из простуженных легких. Раскрытым ртом он хватал с лица холодные струйки, не утолявшие жажды. Тошнота и боль сгибали тело. Иногда он падал, обдирая в кровь лицо и руки. Его шатало из стороны в сторону, но он все бежал, нелепо прижав к груди руки, и, поднимая пудовые сапоги, ставил их почти в тот же след.

И как ноги, месившие на месте грязь, так же бестолково и тупо в голове его ворочалась одна мысль: «За что они меня? За что?»

Впереди обозначились знакомые очертания свалки. Подняв какую-то палку и опираясь на нее, он с трудом добрался до своего пристанища.

Сторожок, прикрывавший входной лаз, был сдвинут в сторону. Отдышавшись, обошел шлюпку кругом. Только один человек в порту знал точное место убежища. Сейчас его быть не могло. Впрочем… Если и засада, пути назад ему не было: ни сил, ни возможности начинать новый круг изнуряющей гонки у него уже не оставалось.

Откинув край полога, он просунул голову внутрь, словно сам подставляя ее под удар. В нос шибануло запахом псины.

— Ну и хорошо, — сказал Веня, обрадовавшись неожиданному гостю.

Причальный пес Кухтыль ткнулся ему в лицо влажной мордой и коротко взлаял.

— Тише, тише, — успокоил его Веня. — Сейчас, погоди, свет зажжем, создадим уют.

Ощупью он дотянулся до полочки, где в целлофане лежали спички, и запалил свечу.

Газеты за пазухой лежали плотной, тяжеленькой пачкой. Он отделил наружный, подмоченный слой, свернул длинными жгутами сухие листы и поджег их в камельке.

Как он до этого додумался, сейчас уже не упомнишь, но только никто бы не поверил, что двумя газетами можно подтопить помещение до жилой температуры, а свечки, если надеть на нее свинцовое кольцо, хватит на сутки горения.

Дым поднимался вверх и плотным слоем скапливался у подволока. Первое дело от всякой простуды — хорошо поплакать. И Веня не торопился давать дыму выход. Только когда заскулил, заворочался сонный Кухтыль, Веня вынул деревянную пробку из узкой, словно водопроводной, трубы, и дым перестал оседать, медленными плавными волнами колыхался в равновесии, словно в перевернутом море.

Мимолетно промелькнула перед ним далекая «Пикша». Где-то она качается сейчас в непроглядной темени? Вспомнился «дед», поседевший, усталый, с пустым, отрешенным взглядом, каким встретил его Веня после того страшного оледенения, когда судно сделало оверкиль и они по морозу добрались до жилья — не все добрались; тогда и передал он Вене запаянный полиэтиленовый мешок. «Пусть лежит. Я долг отдаю», — коротко пресек он возражения Вени. Про то, как шли, много он не рассказывал, сказал только, что жизнью своей обязан боцману, который дал ему сухой свитер.

Достал Веня из-под топчана этот залежавшийся там пакет, поглядел на свету. Он был почти невесомый, толстый полиэтилен упруго коробился на сгибах, сквозь туманную пленку проступала узорная фактура вязки.

Далекий, ох далекий подарок держал Веня сейчас в руках! Подарок-долг. От боцмана, которого в глаза не видел и не увидит никогда. Не стало его, а вот ведь живет, живет он все-таки и дальше жить будет в неоплатном великом долгу, в невесомом подарке, ценою равном жизни.

Не торопясь, хотя озноб уже сотрясал тело, распорол Веня тугую пленку, осторожно вынул из мешка мягкую, ворсистую шерсть и, быстро скинув мокрую одежду, натянул свитер прямо на голое тело. Свитеров таких он не только что руками не трогал, а и в глаза не видал, — тепло от него шло насыщенное, густое, будто от русской печки.

Веня добавил в камелек несколько жгутов газеты и лег на топчан, потеснив Кухтыля к стенке. Минуту он лежал в блаженной расслабленности, каждой мышцей ощущая чистый ток крови, снимающий с тела усталость, притупляющий боль.

— Жить можно, — негромко сказал Веня, придвигаясь к собаке. — Права Фаина, на кой ляд по порту шастать? Так хорошо дома.

Надежно, спокойно было ему в жилище, в этой тоненькой скорлупке, ограждавшей от стихии и ненужных встреч. Маленький кусочек мира — теплый, живой. А над ним нависла леденящая ночь. Она навалилась на шлюпку дождем, ветром, тяжестью неподъемной темноты. А огонек тлел, горела свечка, которую он так и не стал задувать. Кухтыль сопел рядом, прядая ушами.

«А ведь это главное — свет, такой же, как в городе, такой же, как у всех. В темноте я бы не смог», — подумал Веня.

Ветер завывал снаружи, набирая штормовую силу, гремело свалочное железо, доносились издалека судовые гудки, а пламя свечки чуть колебалось, придавая жизни надежность и смысл.