Веня выругался. Самодовольная физиономия Кашина все стояла перед глазами.

Северная граница порта упиралась в добротный пятиметровый забор, сделанный из толстых досок. Если подойти ближе, из-за забора слышен был лязг проволоки и собачий лай. Там находилась территория другого порта, морфлотовского. Говорили, что порядка там больше, чем в рыбном, на причалах асфальт, строения сделаны из металла и камня, а такого позорного явления, как  б и ч и з м, нет и в помине. Рядом с забором, еще в Вениных владениях, находился покосившийся одноэтажный барак, в котором моряки, спрятавшись от непогоды, могли дождаться рейдового катера. Уборщицей в этом бараке работала Фаина. Давно работала, десять лет назад появилась она из отдаленных мест. А запомнил Веня ее раньше, в тот первый свой день в городе, когда она не очень гостеприимно распахнула перед ним двери «Ноктюрна». Была она тогда румяная, горластая, здоровая и с братией портовой расправлялась лихо. Иного перебравшего горемыку могла одной рукой с пола поднять и без особой натуги за двери вышвырнуть.

Редко вспоминал он то время. Кто знает, не попадись ему тогда такой опытный и увлеченный экскурсовод, вся жизнь бы могла иначе сложиться. Три дня — не большой срок, но так он был насыщен, такой наполнен новизной, что эти дни можно было считать целым жизненным периодом.

Многие жизни спотыкались о те фанерные лачуги. Многие судьбы, покалеченные войной, обретали здесь на время пристанище, пока поднимавшаяся из руин страна нашла время и силы им помочь. Столько потерянных, израненных душой и телом людей прошло перед Веней за недолгие дни, сколько он не встретил за всю последующую жизнь.

Словно к степному колодцу, тянулись сюда люди, бередя свои раны, вспоминая и перетряхивая груз застарелых обид, людской подлости, чужой и собственной вины. И каждый находил здесь утешение в граненом стакане, выбирая слушателей по душе, пропивая последние деньги, прошлый авторитет и настоящие награды.

Оставшись на мели, каждый из них пробавлялся как мог. «Поэт» в рифму говорил на любую тему и за сто граммов с прицепом мог написать по заказу стих. «Профессор» за ту же ставку решал задачи для предприимчивых курсантов мореходки. «Боцман» откусывал край стакана и жевал стекло, улыбаясь окровавленным ртом.

Иногда в разгар шумного застолья широко распахивалась дверь, и появлялась на пороге пара добрых молодцев. Шум стихал, а молодцы вытаскивали из-за столика иного бесчувственного горемыку, укладывали его в тачку и везли в порт. Так штурман с боцманом набирали себе команду на отходящее судно. Знал Веня одного бухгалтера хлебозавода, так вот попавшего в море. Помаялся он вначале, не без того, а потом настолько его морская жизнь захватила, что бросил он свое сальдо-бульдо и стал классным мореманом.

Смотрел Веня и диву давался, как это люди, прошедшие и фронт и море, без зазрения совести хватали даровой стакан, снимали с себя пиджаки и рубашки в уплату за выпитое, а когда совсем уже нечего было дать, оставляли в залог ордена и документы. Со временем у Фаины накапливались под прилавком невостребованные стопочки книжек с закладками, на которых стоял размер долга. И если появлялся какой-нибудь резвый залетный, готовый погасить чужой долг, Фаина, не шибко упорствуя, отдавала ему документы, не забыв при этом изменить на закладке цифру.

Цвела Фаина, царствовала в своем «Ноктюрне», добрела, как на дрожжах, и перина ее раздувалась от зашитых в изножье больших купюр.

Известность Фаины далеко перешагнула фанерные стены ее угодья, и Веня уже в порту узнал от ребят, что увели ее под белы рученьки прямо из «Ноктюрна» вместе с документами и выручкой. Она при этом упиралась, цеплялась за стойку и кричала не своим голосом: «Ратуйте, люди добрые!»

Через пять лет появилась Фаина в порту. К тому времени она уже сильно пила. Трезвой зла была на людей, на жизнь свою незадавшуюся, а когда поили ее моряки, становилась развязной и наглой, как в прежние времена, охотно бывала на тральщиках и от подарков не отказывалась. Там однажды и состоялось у нее с Веней повторное знакомство — заступился он за нее перед пьяной осоловевшей ватагой.

Фаина после этого все искала случая отблагодарить Веню. Но Веня не хотел такой благодарности, на что Фаина вначале обиделась, а потом прониклась к нему симпатией. С той поры Веня часто во время своих прогулочных рейдов включал ее обитель в круг своих посещений.

Хоть и была у нее в городе комната, Фаина иногда ночевала в каптерке, которую моряки в шутку называли «девичьей кельей», и умудрилась устроить здесь довольно уютное жилье с белыми занавесочками на окнах, чистой клеенкой на столе и задернутым цветастым ситцем подобием кровати.

Дверь в каптерку была неплотно притворена, из щели пробивался свет. Отряхнувшись и вытерев ноги о разложенную тряпицу, Веня вошел. В комнате топилась печка. Фаина уже легла, но не спала и, услышав, как скрипнула дверь, хриплым голосом крикнула из-за занавески:

— Кого еще черт принес?

Отдернула занавеску, увидела Веню и, поднявшись без лишних слов, принялась собирать на стол, обронив мимоходом:

— Раздевайся, сушись. — И бросила ему с вешалки ватник.

Лицо у нее совсем старое было от беспутной жизни среди мужиков; волосы, травленные перекисью, висели безжизненными лохмами, но тело, тренированное работой, было дородным, сильным, большие груди перекатывались под рубашкой, вводя Веню в смущение.

— Ты бы хоть двери закрывала. Мало ли кто войдет!

— А войдет, так и что? — отозвалась Фаина.

— Так, вообще. Все же женщина. Всякое могут сделать, — пояснил незадачливый Веня.

— А и сделают, так и что? Я, может, потому и не закрываюсь, что надежду питаю, — усмехнулась Фаина, ставя на стол подогретый чайник, — Ишь, заботливый, ешь-ка давай. Шастаешь по ночам, как леший. Мокрый, грязный, красноглазый — чисто кобель приблудный. Хоть бы прок от тебя какой был, а то одна забота.

— Если ругаться будешь, я уйду, — предупредил Веня.

— Я те уйду! — крикнула Фаина. — А ну, скидавай свое хламье. На вот, оботрись, — подала она полотенце, — Носит тебя нелегкая в такую непогодь.

— Не шуми, Фаина, ловят меня, — приглушил Веня ее голос.

— Давно пора словить. Если сам дурак, так люди за тебя думают. Мыслимо ли дело — человеку в зверя обращаться, по ночам не спать да за куском рыскать!

— Чем же я зверь? — засмеялся Веня. — Зверь своему телу зла не делает. Тело у него на первом месте, на самом наипервейшем. Ради него он и кусается и грызется. И живет-то он ради тела, а я совсем наоборот.

— Ты уж наоборот, это точно. Сколько раз для твоей же пользы хотела тебя заложить. Видать, добра не в меру, не могу взять грех на душу. Но уж знай: в этот раз спасешься — в следующий не пущу.

— Спасусь, куда я денусь. Мне без порта нельзя.

— Да навряд ли спасешься. Сильно крепко за тебя взялись. Ты что сделал-то? Говорят, сейф с «Ельца» унес?

— Ты что, Фаина, в своем уме? — опешил Веня.

— Да я не верила. Зачем он тебе? Сроду рубля не держал. Да и тяжелый он, может, сто килограммов, не поднять.

— Ничего я не сделал. Жил, как живу.

— Ну тогда и не бегай. Сейчас тебе самое время с повинной прийти, глядишь, и помиловали бы. Изловят — хуже будет.

— Это мы еще посмотрим, — сказал Веня, наливая в кружку чай.

— Изловят, — убежденно сказала Фаина. — Один против такой силы: и милиция, и порт. Не раз на дню заходят, пытают про тебя…

Фаина села на стол напротив и, подперев лицо ладонью, жалостливо на него смотрела.

— За что ж ты, Веня, жизнь свою губишь? Поглядеть на тебя — нормальный мужик, голова на месте, руки, ноги, а живешь, как юродивый.

— Юродивые подаянием живут, а я работаю.

— Кому здеся твоя работа нужна? Ни следа от нее, ни зацепочки. Растрачиваешь себя в помощь пропойцам. Никто ведь не помянет тебя потом. Ни семьи у тебя, ни рабочего стажу. На старости лет с голоду пропадешь.

Веня прикончил банку трески в масле, вымакал корочкой остатки жира и разом опустошил кружку.