Третий день за ним велась охота.

Днем он отсиживался на свалке под перевернутой шлюпкой, дрожа от холода и промозглой сырости. Стены землянки пропитались водой и набухли; одеяла, ватная одежда стали тяжелыми, влажными и не приносили тепла. Изредка он делал вылазки, чтобы раздобыть себе пропитание, достать газет и журналов для обогрева. Когда его особенно донимали холод и бессонница, он позволял себе прогуляться на рейдовом катере по заливу, отогреваясь в душном тепле темного нижнего салона. Там можно было и покимарить пару часиков, и чайку хлебнуть горячего у кого-нибудь из команды, и просто почувствовать себя среди людей, поговорить с ними, распрямить спину. Конечно, был в таких прогулках определенный риск, поэтому он ими не злоупотреблял.

Нелегальное положение обостряло его чувства. Он ловил на себе взгляды прохожих, различал в них неприязнь, брезгливость, желание от него отодвинуться. Хоть он умывался каждый день и бороду подбривал, пещерная жизнь ему на пользу не шла и сильно отличала его от нормальных людей, которые сейчас казались особенно чистыми, легкими и свободными, а он шел им навстречу, словно медведь из берлоги, — тяжелый, грязный, настороженный.

Дождавшись темноты, он выбрался на свет божий и, сторонясь освещенных мест, направился к причалам проверить, не пришла ли «Пикша», которую он ожидал со дня на день.

Мокрый снег быстро облепил одежду, проникая холодом к телу. Сапоги промокли и отяжелели, а ветер, словно ловкий штукатур, хлестал в лицо новые порции ледяного раствора, залепляя рот, глаза, уши.

Тральщики у причалов едва просматривались. Только первый корпус был еще виден, а за ним — тусклые желтые пятна стояночных огней.

С трудом ему верилось, что у стенки, в десятке метров от него качаются на воде уютные кубрики, где в сухости, тепле и свете сидят ребята, пьют горячий чай, разговаривают и не ведают, как мал и бесприютен мир, который их окружает.

Рисковать без крайней нужды он не хотел, а суда все же оставались самым сомнительным прибежищем из всех, пока еще возможных.

В бараке у шестого причала в знакомом окошке блеснул свет.

Не часто, но, бывало, заглядывал, он к портовым электрикам. Когда помочь, а когда и просто так — за жизнь поговорить, узнать, какими еще хитрыми изобретениями собирается осчастливить усталое человечество наука тепла и света: электрик Миша Кашин заочно учился в высшей мореходке и охотно делился со слушателями своим новым знанием.

Веня легко и просто у них себя чувствовал, как всегда бывает среди людей, в общении которых нет корысти. Но сейчас входная дверь вроде бы отяжелела. Он отворил ее в два толчка и зажмурился от яркого света, ударившего в глаза.

Миша Кашин сидел у верстачка и что-то паял.

— А, явился, не запылился! — сказал Миша, будто давно его ждал. Но в голосе его Веня не услышал обычного радушия.

— Погреться зашел, — сказал он, оглядев стол с остатками еды и зеленый эмалированный чайник, из носика которого шел пар.

— Садись, раз зашел, — не поднимаясь с лавки, проговорил Кашин. — Что стоишь, как этот… как хвост у кобеля.

— Проверяющих не было? — спросил Веня, осторожно усаживаясь на табуретку у стола и отодвинув от себя бумагу с кружочками вареной колбасы.

— Вы что, встретиться не можете? Они тебя ищут, а ты их, — усмехнулся Кашин.

— Мне-то они ни к чему, — сказал Веня, грея руки о чайник.

— Я тоже так думаю. Ты поэтому долго-то не сиди, попей чаю и топай в свою нору. Мне никакого резона нет из-за тебя рисковать. Строго-настрого предупредили звонить, если появишься. Вон и телефон записан, — кивнул он на листок у аппарата. — Ты, оказывается, тот еще гусь. Чего натворил-то?

— Все то же, — устало отмахнулся Веня.

— То же, да не то. Жил столько лет — не трогали, а теперь, ну-ка, чуть не всесоюзный розыск. Нет, так у нас не бывает. В чем дело-то?

Веня молчал, сморенный теплом. Дурманяще пахла колбаса. Рот наполнился вязкой слюной.

— Разговаривать не хочешь — на хрен было приходить? Тут тебе не столовка и не зал ожидания. Пустили его за стол, как порядочного, а он вместо спасибо ручкой машет.

«Так ему спасибо моего не хватает», — устало подумал Веня.

— Другой на моем бы месте заложил тебя без звука, а я вот сижу как с родней, еще чаем угощаю, — распалял себя Кашин.

Он был сейчас у Кашина в руках, и тот волен поступить с ним, как захочет. Кашин чувствовал эту власть и жаждал благодарности, признания собственного благородства.

Веня сглотнул слюну.

«Что с ним стало? Дерьмо лезет из него, как тесто из квашни», — не узнавал он человека. Веня понял, что чай пить здесь он не будет, и словно тяжесть с плеч сбросил.

— Миш, скажи по дружбе, чего тебе не хватает? Чего тебе в жизни хочется?

— Ты ладно, ты мне зубы не заговаривай! Пей быстро и на выход. Мне с тобой лясы точить недосуг.

— Документы у тебя в порядке, квартира в городе есть, учишься в высшем заведении — неужели все это ничего не стоит? Не помогает человеком стать? — интересовался Веня.

— Ты что это? — подскочил со стула Мишка. — Ты на кого тянешь, бичовская рожа! Телефон — вон он стоит, не забывайся.

— Не ругайся, Миша, не злись, — успокоил его Веня. — Человек должен добром жить, а не злостью. Видишь, все у тебя есть, а чего-то не хватает, чего-то такого, главного, чтобы добрым быть. А в чем оно, это главное?

— Ты, видать, главное свое нашел. Недаром тебя три дня вся милиция ищет, — недобро усмехнулся Кашин.

— Если честно и окончательно, — сказал Веня, вставая, — если честно и окончательно — я еще в пути, но уже близко. И знаю, что путь мой верный.

— Ладно, ты мне лазаря не пой. Бич, он и есть бич, каким бы рядном ни прикрывался. Дружбу водить с тобой у меня ни времени, ни желания нет. Так что гудбай, покедова, и забудь сюда дорожку. В следующий раз предупреждать не стану.

— Ты по-английски волокешь? — спросил Веня. — Не скажешь, как «бич» переводится? Что это слово значит?

— Чеши отсюда, полиглот хренов! У меня терпение кончилось, — сказал Кашин, решительно подходя к телефону.

— Звони, звони, — сказал Веня. — Звони, если дерьма в тебе хватит. Я погляжу, какой ты красивый.

— Портовая сволочь! Ворье! — тонко крикнул Кашин, хватая телефонную трубку. — Бичовское отродье! Я тебя научу рылом хрен копать!

Веня стоял спокойно, оглядывая комнату. Тепло, светло, сытно в ней было.

Он без сожаления отсюда вышел.

Вой ветра напоминал истерический крик Кашина. «Страдалец, — усмехнулся Веня. — Ему бы настоящего бича повидать — тот бы с ним поговорил. А то кричат все «бич, бич», не зная, кто это такой. Слово-то больно хлесткое, оттого и прижилось, и ругательным стало. А бич-то в натуре, — другое означает!» Знал Веня про это, потому с легким сердцем и себя бичом называл, и на других не обижался. Просветил его Дугин, а потом уже сам из книг удостоверился и дивился общей безграмотности.

Не трутень, алкаш и выжига, не чирей на моряцком теле — совсем иное, в корне противоположное: сильный и свободный человек, навечно связавший себя с морем. «Бичкамбер» — вот откуда оно произошло, «чесатель побережий», морской бродяга. Не рукой к чужому стакану — душой к морю был устремлен, к воде, труду, простору. Это сейчас вон моряк жирует — квартира у него, семья, чемоданы. У тех ничего не было, только вольная страсть бродяжить — и море. Просоленные, прокопченные тропическим солнцем, сходили они на берег, гуляли, проматывали свои гульдены или фунты — и снова в странствия: в Индию, Россию или Австралию, куда фрахт подвернется. Из имущества — один флотский сундучок, а в нем плащ, сапоги да свитер. Ни страны, ни корабли их не связывали, мир для них был вольным домом без границ. Свободные, сильные, они создавали новое единство, новое братство людей с общей национальностью — моряк.

А уж как работали! Это сейчас — двигатели, тысячи лошадиных сил… А они под парусом всю эту энергию из себя выдавали, своими руками и за дизеля, и за насосы, и за электродвигатели…