Общественное мнение Франции как бы раскололось надвое. Простой народ понимал чаяния русских солдат. А в салонах знатных домов Парижа, в обширных приемных министров, за конторками банковских чиновников шли пересуды другого толка. Там поутихли восторги, лишь недавно расточавшиеся в адрес русских героев. Напротив, теперь этих самых героев обливали грязью. Коротка оказалась память у французских буржуа.

Французская буржуазия давала волю своему оскорбленному чувству. Россия охвачена хаосом, а здесь, во Франции, русские солдаты не только отказываются идти в бой за французскую цивилизацию, но и смущают души французов, воскрешают в них мятежные чувства. Прокатились волнения среди французских солдат. Неслыханно! И все из-за этих русских!

В прессе появились статьи, осуждавшие русских и Россию и содержавшие весьма недружелюбные выпады против русских солдат во Франции. Дело доходило до того, что их называли изменниками.

Вот откуда шла направлявшаяся умелой, коварной рукой холодность французских «матерей» к своим крестникам! Впрочем, и у русских солдат было много поводов для обиды. Они пролили свою кровь на полях Франции, и оказалось, что их жертвы были напрасными.

Все чаще стали собираться раненые и обсуждать свое довольно драматическое положение. Судили и рядили, но выхода из этого положения не видели.

В госпиталь зачастили местные русские эмигранты. Приносили кое-какие мелкие подарки, в основном книги, и, как ни странно, искали у солдат сочувствия к своей неустроенной судьбе. А судьба их была в самом деле печальна. Это были главным образом представители либеральной русской интеллигенции, которые когда-то строили из себя революционеров и в годы столыпинской реакции вынуждены были эмигрировать. Скоро они поняли, что на самом деле стояли далеко от подлинных революционных идей — можно было бы и не бежать на чужбину. Теперь они тосковали по своему худосочному дворянскому происхождению, которое в России давало им какие-никакие преимущества. Во Франции их происхождение не имело никакой ценности, вот они и пытались найти сочувствие среди русских раненых, «солдатиков», как они любили их называть.

Завязывались долгие душеспасительные беседы. Но единства мнений не было: эмигранты ратовали за Временное правительство, за продолжение войны до победного конца, прославляли партию социалистов-революционеров и резко поносили большевиков. Раненые, почти все поголовно, занимали противоположную позицию: они были против войны и за немедленное заключение мира, следовательно, против Временного правительства. Солдаты довольно резко отзывались о социалистах-революционерах, хотя название этой партии, казалось, должно было притягивать дерзкие умы. Солдаты быстро разобрались, что это одно название! Социалисты-революционеры не спешили с земельным вопросом и тоже ратовали за войну. Все больше и больше люди начинали понимать правоту большевиков, правоту Ленина...

В госпиталь понемногу просачивались правдивые вести из России. Керенский все сильнее закручивает гайки в армии, ввел смертную казнь. Но что толку! Задуманное и начатое им наступление провалилось, превратилось в отступление. Армия разлагается. Временному правительству не на кого опереться, и вот оно формирует ударные батальоны смерти, женские добровольные батальоны.

— Вон до чего дошел, — поговаривали солдаты о Керенском. — Бабами хочет войну выиграть.

Не было недостатка в соленых солдатских шутках:

— Нам бы сюда один женский батальончик. Француженкам далеко до наших русских баб.

При каждой новой вести раненые осаждали госпитальный комитет: что да как? А что мог сказать комитет? Он сам пользовался слухами и не решался полностью доверяться им. Правда, о событиях в России много писала пресса, но данные были очень противоречивы. Самыми достоверными были вести из родных частей, доходившие с письмами. Они сразу становились предметом оживленных пересудов.

— Эх, братцы, сидим мы тут, а в бригадах комитеты послали господ офицеров к чертовой матери и взяли власть в свои руки.

— У-у! А как наладили этого изверга, командира третьей бригады генерала Марушевского! Еле ноги унес, стерва.

— А какой митинг был первого мая! Собрались обе бригады, вроде как на парад, а потом пошли требовать: подай нам сюда полковника Иванова, пусть расскажет, почему осудил восемь человек нашего брата к расстрелу. Ну и пошло такое, что и словами не расскажешь.

— Кого расстреляли-то?

— Да ты что, с неба свалился?! Восемь человек, говорю тебе, нашего брата, из тех, которые на салоникский фронт направлялись. Они на «Екатеринославе» прибыли. Так вот, был у них офицер такой — Краузе. Всю дорогу измывался. И дурак к тому же — из-за него чуть на немецкие подводные лодки не напоролись. А в лагере, под Марселем, еще пуще дурь свою начал выказывать. Ну, его под шумок и стукнули. А кто — неведомо. Только начальство долго искать не стало: арестовало боле двадцати человек нашего брата, восемь человек из них — к расстрелу... Так-то.

— Да, дела-а.

— Вот те и дела. Так что первого мая наши вроде как демонстрацию устроили. Ходили по лагерю с красными флагами, это теперь вроде как знамя боевое, и пели «Долго в цепях нас держали, долго нас голод томил...».

— Хорошая песня, наша, трудовая, не то что «Соловей, соловей, пташечка...».

— Теперь, брат, всякого «соловья» к ядреной матери...

— Это што! Вот когда до кладбища дошли — тут главное и началось. Могил-то расстрелянных нет, и никто не знает, где они! А солдаты требуют: подай нам их сюда, покажи. Все озверели. Нам, говорят, надо почесть отдать павшим героям за наше святое солдатское дело. Подумаешь, убили какого-то Краузе, мало ли их, немцев, издевалось над нами. Их бить и бить. Царь и тот был ерманских кровей и под ихнюю дудку вел войну...

— Нам бы скорее войну кончать да поспешать домой, а то там уже начали землю делить.

— Ну, это само собой, недаром послали в Россию выборных от усех полков прямо к Временному правительству с заявкой: «Кончай войну, и никаких, и давай делить землю, а опосля будем собирать учредилку».

— Эх, с заявкой... Не с того краю начали! Русское-то начальство себе на уме, узнало обо всем этом и пожаловалось хранцузским енералам: помогите, мол, к порядку призвать русских солдат. Вот приехал хранцузский енерал Кастельнов. Ну, разумеется, его встрели хорошо, как полагается, а он и говорит русским енералам: чаво вы панику поднимаете — у солдат порядок как порядок, они, говорит, молодцы и пердюсавалёр 15, то есть похвалил нашего брата по-хранцузски. Вы, говорит, увозите их поскорее в Россию.

— Приезжали, это верно, мне тоже пишут. Пожаловал господин комиссар Рапп и какой-то затрапезный старикашка, Морозик, что ли, звать его, и выступали на собрании бригад. Мы, говорит, приветствуем ваших солдатских представителей — солдатские комитеты. Они должны повести вас вместе с революционным офицерством на фронт для завоевания окончательной победы. Тут солдаты как подняли свист, как загалдели — долой войну! Хотим в Россию. Нечего здесь кровь проливать за французских фабрикантов и всякую там буржуазию. Во как их отделали!

— А што, в самом деле, нечего нам голову забивать войной. Хватит, отвоевались.

— Сколько кровушки нашей солдатской пролилось! А за что? На кой хрен она нам нужна, война-то!

И так без конца. Все разговоры сводились к тому, чтобы покончить с войной — и по домам.

Сведения из русских бригад были верными. События, происходившие там, носили яркий революционный характер. Комитеты все крепче и крепче забирали власть в свои руки. Встал на очередь вопрос о выборности командиров. В некоторых ротах и батальонах из офицеров некого было и выбирать, так как под видом отпусков они ударились в повальное бегство. Из «отпусков» господа офицеры предпочитали не возвращаться. Многие симулировали болезни, чтобы угодить в госпиталь. Это удавалось довольно легко. Врачи ведь тоже офицеры и своему брату помогали, как могли, — ставили любые диагнозы, лишь бы эвакуировать. В этих ротах, командах и батальонах вся полнота власти переходила в руки председателя комитета: подписанные им документы, скрепленные казенной печатью, имели полную и законную силу. Они принимались французской администрацией, главным образом интендантской службой, наравне с документами, подписанными командирами-офицерами.