Эшелон шел быстро. По сторонам мелькали телеграфные столбы в белых снеговых шапочках. Красивые, белые от снега ели как будто кланялись поезду и отступали назад в своей сказочной прелести. Вперемежку с ними тянулись к солнцу кудрявые верхушки сосен на ровных оранжевых стволах, а кое-где грустно стояли белые березы с заснеженными ветвями, застывшими в тонком, по-ювелирному затейливом рисунке.

Волшебный лес пропускал через себя пыхтевший паровоз, за которым тянулось добрых четыре десятка красных солдатских теплушек.

В сумерки эшелон подошел к станции Ораниенбаум. Пулеметчики быстро выгрузились и построились — всего человек триста. На больших узловых станциях вагоны сортировались: часть отцеплялась, часть прицеплялась, и до Ораниенбаума дошло вагонов десять с пулеметчиками из разных мест, где они лечились в госпиталях.

Колонна двинулась под командой встречавшего людей дежурного офицера и кадровых унтер-офицеров 1-го запасного пулеметного полка. Уже совсем стемнело, когда выстроились на плацу перед трехэтажными кирпичными казармами. После команды фельдфебеля «Смирно» офицер прошел вдоль фронта, внимательно присматриваясь, соблюден ли ранжир, и поделил строй на группы, человек по тридцать. Группа, в которой оказался Ванюша, попала во второй батальон, в 6-ю роту. Роты были очень большие по численности. Например, в роте Ванюши насчитывалось четыре взвода по сто двадцать человек; взводы делились на шесть отделений по двадцать человек. Шестая рота разместилась на втором этаже, на трехъярусных нарах.

Ванюша был назначен командиром шестого отделения второго взвода. В отделении собрались солдаты разных возрастов — много было немолодых людей, лег тридцати пяти — сорока. В других отделениях командирами были кадровые унтер-офицеры и ефрейторы. Они все время служили в запасном полку, на фронте еще не были и, так как очень боялись попасть туда, выслуживались, с подчиненных драли три шкуры, а перед взводами и прапорщиками роты тянулись в струнку. За малейшую провинность били солдат, били изо всех сил — иногда зубы вылетали от метких и сильных ударов этих «шкур». Солдаты были озлоблены, запуганы и почти всегда угрюмо смотрели в землю.

— Ешь начальство глазами! — покрикивали отделенные и грозили кулаками.

Приходилось поднимать голову и смотреть на начальство, никому не хотелось получить в зубы.

День начинался подъемом в пять часов утра. В шесть рота выстраивалась на утреннюю молитву и цела хором «Отче наш». Затем следовала команда «Выходи на прогулку!» Взводы выходили на плац перед казармами и под командой очередного командира отделения старательно маршировали. Если начальник был не в духе, то гонял взвод бегом до упаду.

Так проходил час и к семи возвращались в роту, раздевались и, забрав бачки, направлялись в столовую на первый, полуподвальный этаж. Получали завтрак, обычно какой-нибудь суп-кандёр, съедали его в невероятной тесноте, стоя — для скамеек места не хватало. Через сорок пять минут рота выстраивалась в казарме между нарами, подпрапорщик проходил по фронту, строго осматривая ряды, и здоровался, предварительно указывая:

— Отвечать как командиру батальона!

Тут же следовало:

— Здравствуйте, пулеметчики!

— Здра жела, ваш выскродь! — следовал четкий ответ роты.

Рамы и двери дрожали от грома голосов. Подпрапорщик, довольно покручивая усы, важно шагал перед фронтом. Высмотрев где-нибудь незастегнутую пуговицу гимнастерки или слабо подтянутый пояс, устраивал разнос командиру отделения, а солдат получал удар по лицу увесистым кулаком. Редко какой день проходил без этой экзекуции.

В восемь часов рота шла на занятия. Больше всего изучали материальную часть пулемета «максим» по наставлению Березовского. В двенадцать — опять строевые занятия или «прогулка», а в час дня, после молитвы, обед. От каждого десятка два человека направлялись за едой. Получали один бачок щей и бачок каши с десятью порциями вареного мяса: каждая порция должна была весить не менее восемнадцати золотников. Если порция мяса была неполновесная, солдат имел право подать жалобу. Порция тут же взвешивалась в присутствии дежурного по полку офицера, и не дай бог, если подтверждалось, что порция не тянет 18 золотников. Тогда дежурный по кухне отправлялся на гауптвахту и весь наряд по кухне строго наказывался. Если жалоба была неосновательна, жалобщика били все начальники — от прапорщика роты и ниже, а дежурный по полку обычно хлестал его по лицу перчатками, но так крепко, что оно все покрывалось синяками. Так что обычно никто не жаловался, даже если заметно было, что порция неполновесная. «Брюхо пусто, да морда цела», — невесело шутили те, кому вообще не доставалось мяса.

После обеда полагался час отдыха, а в три часа опять начинались занятия. Продолжались они до шести часов вечера, затем все шли на ужин и с семи часов на «прогулку» с песнями. С восьми до девяти часов сорока пяти минут было «свободное» время в казарме, после чего следовало построение на вечернюю поверку. А там — молитва и в десять часов вечера — отход ко сну. Так работала раз и навсегда заведенная солдатская машина. И работала безотказно.

Когда Гринько попал в шестое отделение второго взвода, то отделением временно командовал ефрейтор Николай Манасюк, выпущенный из учебной команды после трехмесячного обучения (срок обучения везде был сокращен). Ввиду общей слабой успеваемости в учебных командах солдатам, отлично заканчивавшим курс обучения, присваивали звание младшего унтер-офицера, а совсем плохо оканчивавшим — ничего не присваивали. Но последние все же были на примете у начальства, на всякий случай их числили в списках роты вице-ефрейторами, и если они показывали прилежность по службе, то есть были аккуратными доносчиками, то их вскоре производили в ефрейторы. Николай Манасюк был вице-ефрейтором, и уже по этому можно было судить о его «уровне».

Назначение Ванюши командиром отделения Манасюк воспринял с неприязнью — пропала надежда на скорое назначение отделенным командиром. Но он оставался помощником Ванюши. А Гринько вовсе и не радовался своей должности, все просился, чтобы его поскорее зачислили в маршевую роту и направили на фронт. Однако командиру роты приятно было иметь среди отделенных командиров фронтовика, да еще георгиевского кавалера. К тому же он сразу заметил, что Ванюша отлично знает материальную часть пулемета «максим», и всегда подолгу задерживался в шестом отделении, восхищаясь тем, как Ванюша проводит занятия. И действительно, Гринько умел подойти к солдатам. А то в свою очередь старались не подводить своего отделенного командира. Манасюк быстро смирился со своим положением, тем более что Ванюша давал ему возможность показать себя перед отделением — разрешал ему проводить всякие построения, делить сахар и махорку.

Пришла очередь Ванюши вести на прогулку взвод. Он построил солдат и вывел на плац. Манасюк попросил у Ванюши разрешения покомандовать взводом — а во взводе 120 человек — это целая рота. Командовать такой массой людей было заветной мечтой ефрейтора Манасюка, привыкшего еще дома в крепком зажиточном хозяйстве своего отца покрикивать на батраков. Ванюша разрешил, и тут Манасюк показал свои «способности». Вдруг он скомандовал:

— Бегом... марш!

Взвод побежал.

— Ты не очень-то гоняй, — сказал Ванюша.

Но взвод бежал и бежал. Пожилые солдаты стали отставать, нарушая строй.

— Скомандуй шагом! — крикнул Ванюша.

Но Манасюк словно не слышал. Тогда Ванюша сам скомандовал:

— Ша-а-гом марш!

Ефрейтор Манасюк сконфузился и зло сверкнул глазами в сторону отделенного. Больше Ванюша не разрешал Манасюку командовать взводом и отделением, а все построения производил сам. Сам же стал делить сахар, махорку, иногда только поручал Манасюку проследить, чтоб бачки после еды хорошо промыли кипятком и протерли досуха да чтоб чисто было под нарами и в пирамиде. Вот как раздосадовало Ивана Гринько несправедливое отношение Манасюка к солдатам! Разумеется, Ванюша, который и пальцем никого не трогал в своем отделении, строго-настрого запретил Манасюку кого-либо обижать.