И вот наконец германцы, что-то крича и насвистывая, перешли в атаку. Пулеметчики открыли беспрерывный огонь, стрелки зачастили «пачками», а несколько правее и левее наша пехота выскочила из окопов и с криками «ура» побежала в штыки. Послышались разрывы ручных гранат. Кое-где произошли штыковые схватки, но немцы не приняли штыкового удара и залегли, а потом обратились в бегство. Началось было преследование, однако немецкие пулеметы остановили русскую пехоту.

Наши пулеметы, захлебываясь, вступили в огневое состязание с врагом. Постепенно стрельба стала затихать, русская пехота так и осталась лежать метрах в двухстах впереди своих окопов, быстро окапываясь и ведя редкий огонь. Замолкли и пулеметы, которых, нужно сказать, у германской пехоты было много. По качеству пулеметы были почти равноценны, но по количеству немцы имели большое превосходство.

Так прошел весь день. Германская пехота больше в атаку не поднималась. Под вечер стороны разошлись по своим окопам, их разделяло, по данным дальномерщиков, 1400 шагов. Вдали виднелись Сувалки — они были в дыму. Город горел, подожженный дальнобойной германской артиллерией. Временами сквозь дым появлялись большие языки пламени. С наступлением сумерек вид пожара как-то особенно действовал на солдат, и они угрюмо смотрели на полыхающее позади них зарево.

Ночь наступала тихая и темная. По сторонам горели окрестные села и деревни, ветер доносил запах гари и пороха. Изредка раздавались ружейные выстрелы. Слышался солдатский говор, шум построений санитарных команд и приказания, которые вполголоса отдавали унтер-офицеры. Принесли еду, на палатках разложили кучками сухари.

— Кому?

— Сидорову.

— Кому?

— Тетере.

Доносился приглушенный смех: даже здесь, на войне, солдаты не обходились без шуток.

«Тетеря» молча тянулся к своей кучке сухарей.

Все уселись за еду. Обед это был или ужин — все равно: важно, что это был жирный борщ из мясных консервов и гречневая каша. Первая еда за сутки, поэтому солдаты старательно работали ложками. Зевать некогда: котелок борща выдается на двоих.

Не успели закончить ужин, как последовала команда к построению. В окопах было оставлено по одному взводу от роты для прикрытия, а остальные взводы и все пулеметы отводились куда-то в тыл. Этот отвод людей тянулся мучительно медленно, как всякое передвижение ночью. Часто останавливались. Солдаты сразу ложились на землю и тут же засыпали. Потом опять команда — шагом марш! И опять тянулись колонны по одному — солдат солдату в затылок. Блуждали, поворачивали в стороны, а то и возвращались назад, чтобы выправить движение по ориентирам. Так протолкались всю ночь и только на рассвете немного отдохнули на сухих пригорках в редком лесу.

Невдалеке расположился обоз первого разряда, состоящий из кухонь, патронных двуколок, санитарных линеек и продовольственных повозок. Тут же были двуколки пулеметной команды. Но это не обоз! Боже упаси назвать так боевую часть пулеметной команды, которая состояла из парных пулеметных двуколок системы Соколова и таких же патронных двуколок, — это шестнадцать боевых колесниц, в которые при необходимости впрягались уносные пары. В пулеметную двуколку впрягались верховые лошади взводного унтер-офицера и начальника пулемета, а в патронную — лошади седьмого и восьмого номеров тоже верховых. На пулеметную двуколку садились в установленные места наводчик пулемета, помощник наводчика и третий номер, а на патронную двуколку четвертый, пятый и шестой номера. Так пулеметная команда превращалась в конное подразделение, приобретая необходимую подвижность. Поэтому пулеметчики старались себя выделять из пехоты и держались как-то особо, гордились своей военной специальностью. Да и начальство, понимая, что это главная огневая сила полка, оберегало пулеметчиков и обычно не посылало их в наступление в цепях вместе с пехотой. Они находились немного позади, чтобы поддержать цепи пехоты огнем своего оружия.

Наступило новое утро. Последовала команда: пить чай. Солдаты нехотя шли к кухне за кипятком, чтобы выпить глоток-другой горячей воды, обжигая губы о железную кружку. Сахара, а тем более заварки ни у кого не было — все уже кончилось раньше. Кухни так и не дождались подвоза продуктов: где-то были подорваны железнодорожные мосты.

Под лучами скупого осеннего солнца полк взводными колоннами в расчлененных боевых порядках двинулся к покинутым накануне окопам, из которых, обманывая германцев, вели редкий огонь оставленные для прикрытия стрелки. Неприятель открыл артиллерийский огонь по двигающимся боевым порядкам полка. Чередовались команды «Ложись» и «Вперед». Часам к десяти достигли окопов. Все это должно было убедить немцев в том, что к русским якобы подошла поддержка. Снова начался бой. Немцы тоже зачем-то каждый день поднимались в атаку и каждый день, не имея успеха, опять занимали исходное положение...

Особенно упорные бои завязались левее, на участке гренадерских полков. Там часто дело доходило до рукопашных схваток, и все время гремела артиллерия. Наши восьмиорудийные батареи вели залповый огонь, помогая гренадерам отбивать атаки. Обычно эти батареи сами попадали под снаряды германских тяжелых гаубиц, но артиллеристы не останавливались, а еще злее и чаще вели залповый огонь батареями, разумеется неся неоправданные потери в людях да и в материальной части: то одна, то другая пушка замолкала, перевернутая разрывами немецких «чемоданов».

Со временем наши артиллеристы поняли, что нужно занимать закрытые позиции и управлять огнем артиллерии с наблюдательных пунктов, вынесенных вперед, а не сигналами, которые подавали клинками командиры батарей, стоявшие тут же на пригорке. Но не все дается сразу.

Вечером повторилось прежнее: полк, оставив прикрытие в окопах, отошел в тыл. Утром в боевых порядках под артиллерийским огнем противника солдаты вновь начали выдвигаться в свои окопы. Разница заключалась лишь в том, что кухни больше не привозили обед. Вообще ничего не привозили. Солдатам было объявлено официально, что мосты и железная дорога разрушены германцами при отступлении и раньше чем через неделю восстановлены не будут; пищу добывать на месте. Но на месте все было съедено. Деревни сгорели, а уцелевшие местные жители сами голодали и зло сверкали глазами, выглядывая из погребов и ям. Солдаты делились последним сухарем с голодными детьми, которые трясущимися ручонками с жадностью хватали эти крохи. «Все же надо дать дитяти», — думал каждый солдат, вспоминая своих детей, оставленных где-то на родной Украине.

Это несколько смягчило местных жителей, поляков и литовцев. Они хорошо относились к русским солдатам, грубоватым с виду, но на самом деле добрым и ласковым, даже помогали всем, чем могли. Смотришь, котелок картофеля дадут, брюкву или буряк, а ведь это большое дело для голодного человека. Уже неделя, как русских солдат совершенно не кормили. Все ходили угрюмые, чувства у людей притупились, даже опасность смерти не будоражила нервы. Но ночные марши из окопов, а потом возвращение обратно под артиллерийским огнем упорно повторялись.

Бывало, бегут солдаты к своим окопам, падают на землю по команде «Ложись» — и тут же засыпают.

— Впере-ед! — кричит унтер-офицер.

Солдаты не поднимаются. А если и поднимаются, то с отчаянной мыслью: скорее бы убило, что ли... Голод и усталость довели людей до крайнего перенапряжения сил. Солдатами владело отчаяние, они уже не видели выхода из этого ада — пусть лучше смерть! На войне бывает такое...

Эти бессмысленные бои так глубоко запали в память тех, кому посчастливилось уцелеть, что их не вытравишь даже временем. Кусочки глины, отдаленно напоминавшие корки хлеба или втоптанного в грязь сухаря, с жадностью поедались и, кажется, действительно, имели вкус хлеба.

Как-то под вечер неожиданно подъехали кухни.

— За ужином! — прозвучала команда, в которую уже перестали верить. В полотнищах палаток принесли много вареного мяса: оказывается, интенданты подобрали побитый германской артиллерией скот и вот сварили. А соли нет уже несколько дней, мясо пресное, невкусное. Но кто будет в этом разбираться? Все ели жадно, по-волчьи.