Как-то среди ночи по коридорам застучали кованые сапоги надзирателей. Тюремщики открывали камеры, по списку вызывали русских и приказывали собираться в дорогу.
Все были в недоумении: куда, что ждет их впереди? Однако быстро оделись в свои донельзя изношенные шинели и построились во дворе тюрьмы. В стороне появился конвой: значит, куда-то поведут. Глоба призвал всех к выдержке, спокойствию и тут же высказал предположение, что дело движется к лучшему: ведь недаром же взяли власть в России мозолистые руки рабочих и крестьян.
— Да и мы, стало быть, недаром боролись в Ля-Куртине, — отозвался Варначев.
Послышалась команда:
— Становись по два.
Арестантов еще раз пересчитали, потом их окружили конвойные и повели за ворота тюрьмы. Там русских поджидала еще одна группа конвоиров. Арестованных усадили в специальные трамваи и повезли к железной дороге. Разговаривать и курить было запрещено, по углам вагонов торчали конвоиры. Ночь была на редкость темная. Трамваи с грохотом проносились по пустым улицам, нагоняя тревогу. Многие теперь уже думали о другом: расстреляют без суда — и делу конец. Но какой-то внутренний голос говорил, что нет, не может быть... Как это так — расстрелять без суда, ведь следствие еще не закончено, обвинительное заключение не предъявлено... Дело формальное, конечно, но все же... А как же в Ля-Куртине? — возникала новая мысль. Расстреляли же целую бригаду! А тут группа безвестных арестантов. Кому они нужны? Кто их спасет от произвола власть имущих, которым не нужны для расправы над людьми ни моральные, ни юридические нормы и обоснования. Классовая борьба беспощадна.
Мучительно тянулись минуты. Вагоны визжали на крутых поворотах, а редкие электрические вспышки под трамвайными дугами озаряли лица сумрачных конвоиров.
На железнодорожном тупике всех пересадили в арестантские вагоны и под усиленным конвоем повезли куда-то дальше. На другой день прибыли на станцию Рошфор. Арестантов вывели на пристань и погрузили на самоходную баржу. Захлопнули люки. Был слышен лишь приглушенный плеск волн, баржа тихо покачивалась. Наконец все стихло. Загремели люки, послышалась команда:
— Выходи.
Так и этот транспорт арестантов прибыл в Иль д'Экс.
Арестантов распределили небольшими группами по казематам, и они попали в объятия своих же друзей — куртинцев, членов батальонных и ротных комитетов. Солдаты обнимались, целовались, плакали от радости. Тут-то и узнали узники из тюрьмы Бордо, что теперь над русскими войсками во Франции господствуют французские законы, а законы эти к иностранцам применяются «по-особому», то есть с таким беззаконием, что от хваленой французской демократии вообще ничего не оставалось.
— Таскаем мешки с цементом с одного места на другое — вот тебе и работа, и закон, и справедливость, — возмущались «ветераны» Иль д'Экса.
И снова потянулись тяжкие тюремные будни.
Но мятежный дух куртинцев смирить было невозможно. Он пробивался сквозь все препоны. Появились небольшие, написанные от руки листовки, которые на работах можно было обнаружить между мешками и цементом. Из одной такой листовки заключенные узнали, что французские власти, боясь международных осложнений, а также под давлением протестов Советской России не решились осуществить свой коварный замысел — предать куртинцев военно-полевому суду. «Скоро наступит освобождение, — говорилось в листовке. — Продолжайте борьбу!»
Как-то перед выходом арестантов на работу на плацу появился комендант острова и приказал построить всех заключенных в каре с интервалами между казематскими группами, чтобы исключить какой бы то ни было контакт. Он прошелся перед строем, заложив руки за спину, и начал свою речь:
— У нас во Франции даром хлеб никто не ест, по закону это не положено. Мы ведем тяжелую войну, и каждый, кто живет на французской земле, должен трудиться на пользу Франции, содействуя тем самым скорейшей победе над Германией и ее союзниками. Вы составляете обузу для Франции, мы не знаем, кто и когда будет расплачиваться за ваше содержание и питание. Поэтому вас скоро направят на полезные работы в те районы Франции, которые будут указаны администрацией свыше.
— Мы уже расплатились, господин комендант! — послышался ясный и твердый голос в центре каре. — И за себя и за нашу страну. Мы целый год защищали французскую землю под Реймсом, мы обильно полили ее своею кровью под Бримоном, да и на других участках фронта много наших братьев пали смертью героев. Какой еще цены вам надо, какого вы расчета требуете? По приказу своего правительства вы помогали зверски расстреливать нас в Ля-Куртине, а теперь мучаете голодом и посылаете на каторжные работы, которые угнетают нас своей бессмысленностью.
— Кто, кто это говорит? — всполошился комендант. — Взять его!
Но конвоиры никак не могли найти говорившего: голос доносился из гущи строя.
— Мы едим не ваш хлеб, а наш кровный, российский, который присылает нам наш народ, — прозвучал голос с левого края каре.
— Атансьон, внимание! Развести группы на работы, — распорядился взбешенный комендант.
На этом и закончился разговор. Но он оказался весьма полезным. По крайней мере, коменданту был вручен счет, по которому буржуазная Франция должна будет платить, а не получать. «А во-вторых, — думали арестанты, — судить военно-полевым судом нас, очевидно, не будут. Вместо каторжных издевательских работ на острове Иль д'Экс предполагается отправка на работы во все концы Франции. А это означает, пожалуй, и полное освобождение из-под стражи».
Беседа имела и другие полезные последствия. Конвоиры слышали, что говорили куртинцы в ответ коменданту острова и, по-видимому, поразмыслив над этим, стали более человечными. Поэтому камараду Жаку удалось за два-три дня обежать все казематы и передать заключенным очень важные сведения. Он сообщил, что получен приказ произвести среди русских вербовку волонтеров для службы в союзных армиях, главным образом во французской армии, и отправить этих волонтеров в Рошфор. Всех же остальных вывезти с острова на общеполезные работы во Францию.
Действительно, через несколько дней администрация провела опрос всех куртинцев-ильдэксовцев. Волонтеров не оказалось. Повторный опрос на другой день дал те же результаты. Началась отправка на работы. В течение недели на острове освобождался каземат за казематом. Всех отправляли в Рошфор, а оттуда по железной дороге — в разные районы Франции. Попадали люди в основном на лесоразработки, на угольные шахты и рудники.
С большой надеждой на лучшее встретил весть о свершившейся в России Октябрьской революции и лагерь Ля-Куртин. Находившиеся здесь русские считали, что боролись не напрасно, что какая-то капля их мужества влилась в общенародный поток великой борьбы рабочих и крестьян России, который смел своим бурным напором помещиков и фабрикантов, капиталистов и их прислужников и утвердил власть Советов...
Но французское правительство не желало оставлять в Ля-Куртине русские войска. Солдат начали вербовать на работы главным образом военного значения. Началась отгрузка русских и из Ля-Куртина.
Большинство солдат-куртинцев отвергли это предложение и продолжали требовать отправки в Россию. Это вызвало ряд репрессий. Куртинцев стали морить голодом: ведь «во Франции никто даром хлеб не ест». Затем солдатам объявили, что неподчиняющихся будут посылать в разные места на принудительные работы.
Для приведения этой угрозы в исполнение к лагерю вновь стали подтягиваться французские войска. Ля-Куртин был оцеплен усиленным нарядом патрулей, солдатам запретили отлучаться за пределы лагеря. «Все нарушающие этот режим будут немедленно арестовываться», — говорилось в приказе генерала Комби.
В результате репрессий и запугивания французскому командованию удалось отправить на работы около трех тысяч человек. Но почти шесть тысяч русских солдат все же оставалось в лагере и продолжало стойко держаться. Они категорически отказались ехать на работы, не говоря уже о том, что с возмущением отвергли всякие предложения отправиться на фронт. Какие только меры жестокости к ним не применялись! Но успеха французскому командованию эти меры не принесли. Куртинцы мужественно переносили всякие издевательства. «Ни в легион, ни на работы не пойдем» — эти заявления произносились твердо и решительно. Русских людей не учить переносить горе и мучения!..