– Да менты сами – те еще бандюки, – встрепенулся скисший, было, во время Осташовского спича Хлобыстин. – Вот их надо перестрелять. Они хуже всех козлы.

Наводничий захлопал в ладоши, словно зритель в театре.

– Ха-ха-ха! Молодца! Собрались два больших поклонника законности – «перестрелять»!

– А чего делать? – спросил Осташов.

– Темные вы. Надо на все уметь смотреть перспективно, через десятилетия, – с видом учителя сказал Василий. – Вот запомните мои слова: всё само собой рассосется. Потому что – это я вам как историк говорю – степень бандитизма в человеческих сообществах обратно пропорциональна степени надежности передачи вложений по наследству. Во-от. Между прочим, еще никто в мире ни при каком общественном строе не смог отменить стремление членов человеческих сообществ надежно передавать вложения наследникам – это в людях на генетическом уровне заложено. Все лучшее – детям, но так, чтобы другие дети не отняли. И вот отсюда – в сообществах сразу возникает необходимость законности. Это, кстати, касается не только бандитизма, но и любой рискованной активности.

– В сообществах? – едва сдерживая улыбку, уточнил Владимир.

– В них, Вовочка, в сообществах, – ответил Наводничий, начиная понимать, куда качнулось настроение друзей. – Понятно?

– Понятно, господин историк, – сказал Хлобыстин и, обратившись к Осташову, кивнул на Василия. – Историку пива больше не наливать.

– Не наливать, – добавил Владимир, – во всяком случае, в нашем сообществе.

И оба расхохотались. Наводничий заулыбался.

– Чего вы ржете, придурки? Сами тут с умным видом талдычили про кого расстрелять – это нормально. А мне, значит, поумничать нельзя.

Друзья не договорились о каком-либо совместном деле. Причем в том тоне, каким каждый из них (в том числе и сам Владимир) отказывался присоединиться к делам остальных, – в голосе каждого Осташов с удивлением уловил некую ревность, желание что-то доказать приятелям, подчеркнуть важность именно своего дела. Словно они были не столько друзьями, сколько соперниками. Странное дело, подумал Владимир, припомнив взаимоотношения с другими приятелями – из школы, знакомыми по двору – мы дружим с теми, кого хотим победить.

* * *

Спустя два дня каждый в своем доме собирался в свою дорогу.

Осташов, развалившись на кровати, вкладывал тюбики свежих красок в отсеки особого ящичка, который находился в складном мольберте.

Хлобыстин, запершись в ванной комнате, вставлял новенькие патроны в магазин пистолета.

А Наводничий у письменного стола – кассеты с фотопленкой в специально предназначенные для этого ячейки на его профессиональном жилете фоторепортера.

Так они одновременно и собирались.

Тюбик.

Патрон.

Кассета.

Еще один тюбик.

Следующий патрон.

Очередная кассета.

В конце концов, Владимир задвинул ящичек с красками в мольберт.

Григорий утопил полный магазин в пистолетной рукояти.

А Василий надвинул на «патронташ», укомплектованный фотопленкой, защитный кожаный клапан.

* * *

Осташов давно уже вернулся в купе. До Курска ехать оставалось немного. Он лежал на верней полке и смотрел на раннее летнее солнце, лучи которого пробивались сквозь купы деревьев на горизонте.

Колеса поезда стучали, словно копыта мчащейся во весь опор лошади.

Веки Владимира то смежались, то открывались. И явь стала уступать место видению.

Он снова, как бывало, представил себя скифским всадником, скачущим по весенней степи.

И снова в своем воображении Осташов смотрел на себя, несущегося на взмыленном коне, со стороны, как мог бы наблюдать за ним орел, неотступно парящий по-над лошадью. И снова в плавящемся от жары, зыбком потоке воздуха развевались и вскидывались грива лошади и две тугие темные косы всадника – две косы, так похожие на косы древней мумии, которую Владимир видел на фотографиях, сделанных Василием в лаборатории, где занимались сохранением тела Ленина.

Вдруг взгляд Осташова, то есть орел, наблюдающий за всадником, стал отставать и затем полностью остановился, зависнув около невесть откуда взявшегося посреди степи куста, мимо которого только что проскакал скифский воин. Ветви куста виделись Владимиру черными, словно находились, в отличие от всадника, в тени. Окутанный вихрем ярких золотых лучей, всадник быстро удалялся, словно уносясь в висящий над травой туннель, сотканный из золотых нитей, которые, к тому же, переливались всеми цветами радуги, как крылья стрекозы на солнцепеке.

Средь ветвей черного куста, оставшегося позади скифа, внезапно возник силуэт человека с колчаном за спиной. Снова этот человек с колчаном! Все повторялось, как и в предыдущие разы, когда Осташову виделась эта фантазия, – все повторялось с неотвратимостью ночного кошмара. Человек закинул руку за плечо, вынул из колчана стрелу. Вот он уже поднимает лук, натягивает тетиву и целится в спину скачущему скифу. И вновь реальный Осташов неожиданно подумал, что если лучник убьет всадника, то и он, Владимир, может умереть прямо здесь, на верхней полке в купе «Курского соловья». Однако одновременно он с не меньшей уверенностью вдруг решил, что – нет, он не погибнет. Потому что скифский воин, летящий в сияющем тоннеле, тоже останется жив.

Это было что-то новое. Вместо ужаса, который, бывало, накатывал на него во время предыдущих версий этого видения, Осташов ощутил лишь любопытство. Ему стало просто интересно, что произойдет дальше.

Однако он увидел не продолжение, а картину, некую сцену, которая, как подумалось Владимиру, происходила несколько ранее гонки в солнечном тоннеле.

Два человека беседовали, сидя у ночного костра. Одним из них был по пояс обнаженный мускулистый молодой скиф с темными волосами заплетенными сзади в две косы. Это воин из тоннеля, констатировал грезивший в полудреме Осташов. Второй был престарелым, но крепким мужчиной, тело которого закрывала шкура дикого зверя, отделанная золотыми застежками и нашивными пластинами. На голове его был золотой обруч – с литыми фигурками зверей и украшенный драгоценными камнями. Это был жрец, также уже знакомый Владимиру.

– Боги пастбищ накажут нас, если мы будем копать землю и строить дома, – сказал молодой воин. – И мы не должны убивать себе для еды диких зверей, для еды боги дали нам наши стада. И еще я не хочу, чтобы наши люди ловили рыбу – бог каждой реки на нашем пути восстанет на нас.

– Ладно, – сказал жрец. – Я вижу, мы не понимаем друг друга. Пусть же боги рассудят наш спор. Завтра ранним утром ты должен пройти испытание, чтобы стать вождем. Ты поскачешь в степь, а когда твой конь удалится на сорок шагов, в спину тебе полетит стрела испытаний. Если почувствуешь спиной ее приближение и увернешься – ты вождь.

– Я знаю наш обычай, – нетерпеливо перебил старика воин. – И я стану вождем! Но как боги решат наш спор: останется племя здесь, или мы будем, как наши предки, кочевать и завоевывать новые земли?

– Если станешь вождем – значит, и в споре боги на твоей стороне. Хотя… Это только мои рассуждения. Боги не слушают рассуждений людей, даже жрецов. Они сами решают. Поэтому они и боги. Может быть, они как-то по-другому объявят свою волю. Может быть, поддержат меня. А может быть, предложат что-то третье. Я не знаю. Завтра я разожгу огонь в печи священной кузницы и спрошу у богов совета.

…Черный лучник натянул тетиву и уже приготовился выпустить смертоносную стрелу вслед всаднику. Осташов (или тот орел, что наблюдал перед этим за скачущим воином) вдруг словно во мгновение ока переместился вперед, и оказался в непосредственной близости от спины скифа. Четко и крупно были видны смуглые лопатки всадника. Затем еще крупнее – правая лопатка и правая рука с татуировкой – рисунком оленя. При движении казалось, что олень скачет вместе с хозяином татуировки.

Свистнула тетива – лучник пустил стрелу. Внутренний взор Осташова теперь был рядом с ней. Вот стрела со свистом прошивает раскаленный воздух и мчится в сияющий золотой тоннель, вслед всаднику. Стрела летит гораздо быстрее всадника. Она вот-вот настигнет его.