— Детдомов в те года, наверное, тысячи были...

— Тысячи... Но не в этом дело. Ведь Фамилия вовсе не Богенчук. И звать не Федор. Медр Журавчак — вот как меня зовут. Это я только сейчас узнал... А мой младший брат, — вдруг улыбнувшись, сказал он, — футболист известный, за «Карпаты» играет...

— Ах, Федя, Федя, — только и смог я произнести.

— Но как мы там праздновали! Мать, братья, сестры, все село! Даже из города приезжали! Представляешь?!

Счастливое, вдохновенное лицо было у него в этот миг, и ни он, ни я не знали тогда, что пройдет меньше года, и сумрачной зимой, в метельный вечер побежит Федор-Медр через широкую улицу нового микрорайона Нижневартовска, и бешено мчащийся «магирус», вынырнувший из снежного заряда, отшвырнет его кованым крылом на обочину; полгода, нет, год проваляется он по больничным койкам, собранный из кусков и лоскутьев, но через год снова появится в редакции и в разных концах Нижневартовска услышат по телефону его немного насмешливый голос: «Это Богенчук — городская газета — вас беспокоит. Что у вас нового?..»

— Ладно, — сказал Богенчук. — Давай к делу. Вот этот Пэ Гэ Казачков, мне кажется, очень любопытная фигура. Не смотаться ли тебе на Варь-Еган? Сейчас я на вертолетку позвоню, чтоб тебя первым рейсом взяли...

Был март; возможно, где-то уже разгоралась весна, но здесь еще буйствовали метели, а ртуть термометра, бессовестно примерившись к плюсам и заставив снабженцев схватиться за сердце, замирала, спустившись под минус тридцать.

На берегу Агана, неподалеку от провалившейся некогда в тартарары злосчастной скважины № 100, поднимался над верхушками елей фонарь буровой вышки, а в сторонке, возле котельной, примостился балок мастера. Рядом с дорогой стояли еще два вагончика, но по их сиротскому, неприкаянному виду несложно было предположить, что в них никто не живет. Зато на буровой жизнь кипела: под грохот дизелей, свистящий клекот лебедки и шипение автоматического ключа выплясывали вокруг ротора в обнимку с трубами, элеваторами, шаблонами или ломами пятеро мужиков в облепленных дымящимся раствором робах — вахта была занята самой мучительной, самой ответственной операцией в строительстве скважины — спуском эксплуатационной колонны к проектному забою. Здесь царило напряженное, яростное молчание, когда слова не нужны, потому что они звучат в движениях рук — а этот язык в хорошей вахте доступен каждому: один катил, подталкивал ломом очередную трубу на приемный мост, другой цеплял строп, третий подтягивал элеватор, четвертый держал наготове шаблон, чтобы немедля бросить его в полость трубы, едва муфта не поравняется с ротором, а пятый, успевая видеть и первого, и второго, и третьего, и четвертого, следил еще за кермаком вспомогательной лебедки и за витками троса на барабане основной, вслушивался в гул дизелей и поглядывал на щит с приборами, машинально фиксируя нагрузку. Работали они без суеты, без видимой спешки, но темп был сумасшедший, такой могла позволить себе только первоклассная вахта, где каждый уверен в другом, как в себе. Солнечный свет бил прямо в распахнутые ворота вышки, но солнца они не замечали, не ловили его лучей и не прятались от них.

В балке мастера Пугачева пела по «Маяку», Боярский по кассетнику, трещала рация, кипел чайник и клокотал ожесточенный спор. Были здесь четверо: невзрачный мальчишка с ньютоновской грустью всеведения в хитроватых глазах, здоровенный парень, похожий на слесаря и оказавшийся слесарем, молодая женщина с растерянным лицом — втроем они одновременно говорили с каким-то уютным, простоватым на вид мужичком, отдаленно напоминавшим пасечника. Тот сидел, безмятежно развалясь на скрипучем стуле, в бесформенной деревенской кофте, из-под которой торчал домотканый свитер, лениво пошевеливал пальцами рук, сложенных на довольно заметном животе, и ответствовал вяло, будто бы нехотя.

Мальчишечка закипал:

— Да их сопоставить нельзя! Здесь голос, а у вашего Бернеса... Это все равно что сравнивать вес мухи и скорость самолета!

А он говорил:

— Самолеты тоже бывают разные... Я воевал на «Ил-вторых», заканчивал летать на «Ил-десятых». Разница! Но важно не только, какая скорость, но и кто самолет ведет, да-а... Голос... А душа? Как поет — одно, а вот о чем? Разница...

Слесарь канючил:

— Да не могу я понять, где оно скисает, давление поганое. Все обсмотрел-облазил. Без толку.

А он говорил:

— В штанах глядел? В штанах погляди хорошенько, вдруг и найдешь чего...

Женщина прыснула, и слесарь сказал ей:

— Дура. Буровой насос, что ли, никогда не видала? Пневмокомпенсатор не видала, что ли, как он выглядит? Штаны, самые что ни на есть штаны. А ты уж, поди, такого себе навоображала... Дура.

Женщина причитала:

— Они все берут и берут, третью машину затарили. Я им кричу: «Что же вы делаете? База вам здесь разве? Вы же под паводок нас без цемента оставите!..»

А он говорил:

— И оставят. Как пить дать оставят. Но им сейчас надо, а нам когда еще... На базе-то цемента нет, я знаю. А запас был хороший, да-а... Хороший запас. Скважины на три, а то и на четыре нам бы хватило...

Это и был Казачков.

Было ему за пятьдесят, и всего, что не в любой жизни бывает, ему довелось хлебнуть вдосталь: в шестнадцать лет — курсант авиационного училища, в семнадцать — небо войны, в неполные восемнадцать — салют Победы, еще шестнадцать лет в армии, а в тридцать четыре — бывший старлей без определенных занятий. После увольнения в запас приехал погостить к сестрам в Татарию, и там-то, под Лениногорском, вышел на свою первую буровую вахту: помбур, бурильщик, буровой мастер, начальник смены. После — Варь-Еган, и все сначала...

Мне он сказал:

— Иной думает: я же нефть стране даю! Все остальное — побоку! А на самом деле-то оно как? Мы нефть не даем. Мы ее берем. Так уж хотя бы аккуратнее брать надо. А то бывает, как в летнем лесу: кто-то прошел впереди тебя, как слон, — сто ягод съел, тыщу вытоптал...

Вахта продолжала спуск колонны, и, хотя прошло уже порядочно времени, ритм работы не изменился, только чаще прикладывались мужики к носику громадного чайника, по-хозяйски расположившегося на верстаке. Бурильщик жестом подозвал Казачкова, о чем-то они озабоченно толковали, беспокойно поглядывая на стеллажи.

Вернувшись в балок, Казачков подсел к столу, водрузил на нос очки и, шевеля губами, сверяясь с колонками цифр на тетрадном листке, принялся греметь конторскими счетами. Мальчишечка, сладко дремавший под завывающий грохот транзисторного приемника и кассетного магнитофона, немедленно проснулся, нащупал перед собой плоскую коробку электронной шпаргалки и сказал:

— Давайте я, Петр Григорьевич. Так же быстрее. Зачем вам с дедовскими костяшками мучиться?

Но тот, отодвинув счеты, сказал:

— Придется трубовоз заказывать.

— А что случилось?

— Труб у нас под колонну сколько завезли? Двести тридцать четыре штуки. А забой? Две тыщи триста тридцать три метра. Мы ж с тобой считали, что коль скоро трубы бывают обычно чуть поболее десяти метров, то нам хватит. Должно хватить. А сейчас мне бурильщик сказал, что четыре трубки оказались бракованными, пришлось их выбросить. Уже наше дело швах, а спустили только половину. Мало ли какие сюрпризы ждут нас в оставшейся партии?

И принялся вызывать диспетчера базы.

Диспетчер откликнулся сразу, но, едва речь зашла о трубовозе, мигом поскучнел, стал объяснять что-то многословно и путано, и Казачков не выдержал:

— Так ведь работа всей бригады под угрозой, не понимаешь, да? Вся скважина!

— Да я понимаю...

— Раз понимаешь — действуй. В объединение мне звонить, что ли? В главк? Или сразу в министерство? — Повесил трубку, усмехнулся. — А что? Могу и в министерство. У меня ж там министр, можно сказать, знакомый. Но это опять директора объединения подведу...

— Как это опять? — поинтересовался я.

— Да так. Был тут на Варь-Егане министр, приезжал в нашу бригаду. Меня, правда, на буровой не было, я в Таганрог ездил в командировку на трубный завод, глядел, как они нам брак гонят со скоростью семьдесят два километра в час, ага... Приехал, значит, министр, а мы в тот год почти сорок пять тысяч набурили... На Варь-Егане это много. Это как самотлорских девяносто тысяч. Точно! Есть даже коэффициент специальный — варьеганский метр приравнивать к самотлорским двум. При подведении итогов соревнования. Кстати, об итогах. За тот год нам хорошее место вывели, ну а там из положения следует: деньгами — пять тысяч на бригаду, машину УАЗ и еще культбудку таллинского производства. Я и спрашиваю в управлении: где наш УАЗ? где культбудка? Говорят: послали бумаги в объединение. Я в объединение. Говорят: послали в главк. В общем, послали подалее... Но это так, к слову. Метры и впрямь здесь иные, нежели на Самотлоре. Видите, конструкция скважины какая?