— Мы опять стали? — спросил Саня капитана. — Что за пристань, Сидор Иванович?

— Стоим на якоре. Фарватер заволокло, ни одного огонька не видно…

Капитан показал на окна. К стеклам будто приложили белую овчину — таким густым был туман.

Мы с Ириной вышли на палубу. Пароход стоял посреди реки. Шуршала и зыбилась вокруг густая, вязкая мгла, которую, казалось, можно было разгребать руками; она скрыла берега, звезды и огни бакенов. Течение как будто тоже остановилось, и всплесков волн не была слышно. Лишь издали доносились слабые, жалобные гудки, возможно, заблудившегося пароходика. Клочья тумана текли вдоль палубы, липкие, сырые, изморозью оседая на волосах.

— Не отходи от меня, я ничего не вижу. — Ирина взяла меня под руку. — Я устала…

Проводив ее до каюты, я вернулся к себе. Никита сидел у раскрытого окошка, мрачный и непримиримый; он не повернулся и не произнес ни слова, будто окаменел. За окном клубился туман, розовый от падавшего на неге света. Скучно, когда пароход стоит… Следом за мной вошел и Кочевой; сев на койку, нетерпеливо покачиваясь на пружинах, он спросил с каким-то состраданием:

— Ну, зачем ты привез ее сюда? Как нехорошо получилось!..

— Не спрашивай его, — сердито отозвался Никита, не оборачиваясь к нам. — Думаешь, он понимает, что хорошо, а что плохо? Он думает только, чтоб ему было удобно и приятно. На других ему наплевать!

— Вы тоже не святые! — обличающе выкрикнул я Никите. — Почему ты не сказал, что приедешь с ней?

Никита резко повернулся:

— И ты еще смеешь обвинять меня? — Он с угрозой шагнул ко мне. — Кто хныкал, что Нина не поедет с тобой, что ты сожалеешь, раскаиваешься? Может быть, я или Саня? Я ходил к ней, уговаривал, клялся, что ты ее… что ты, действительно, настоящий парень. А он — на тебе! Заявился с этой цацей. Только мы ее и ждали…

— Я прошу ее не касаться.

— Вот и ехал бы с ней куда хочешь, а к нам не совался бы!

— Хорошо, мы завтра же сойдем на берег, — заявил я твердо.

Саня как будто испугался моего решения, встал и потряс меня за плечо:

— Ну-ну, Митяй, не делай глупостей. Сразу уж и вскинулся…

— А ты не отговаривай! — прикрикнул на него Никита. — Пусть сходят. — И сказал мне со спокойной беспощадностью: — Сходи, скатертью дорожка. Думаешь, пароход без тебя с дороги собьется? Не дойдет до Астрахани? Дойдет.

Я редко видел Никиту в таком ожесточении; он зачем-то вынул из кармана расческу и принялся торопливо, рывками расчесывать густые влажные волосы. Больше говорить было не о чем. Я вышел на палубу, в туман. Было глухо, мглисто и сыро. «Вот и кончилась дружба… — думал я, тихо шагая вдоль палубы. — Из-за какой, в сущности, мелочи… Нет, это, должно быть, не мелочь, если Никита так ожесточился. Что-то я не додумал до конца… Может быть, вернуться и покаяться? Нет, поздно, да и не к чему… Какой густой туман, даже дышать тяжело…»

Утром, когда мы сошли на пристани, Ирина спросила меня:

— Вы поссорились?

— Да.

— Из-за меня?

— Да.

— Я так и думала… — У нее обиженно дрогнули губы. — За что они меня не любят? Что я им сделала плохого? Только то, что я люблю тебя? Почему ты не объяснил им этого, не убедил?

Я промолчал. День обещал быть солнечным, веселым, безветренным; в овраге, где монотонно журчал ручей, еще цеплялись за кустарник клочья тумана; Волга текла широко, чистая, сияющая… Но меня она не радовала…

Уроки Николая Сергеевича Столярова обещали новое, неизведанное. «Он-то даст мне героические роли, — думал я. — Он найдет во мне качества, которых еще никто не касался, откроет мне тайны больших страстей и переживаний. Теперь мое будущее зависит только от него». Я ему верил, и готов был совершить невозможное.

Заглянув в один из классов, где занималась моя старая группа, я как вкопанный остановился на пороге: на меня невозмутимо смотрел Анатолий Сердобинский. В светлой курточке, в полотняных штанах, ленивый, как бы расслабленный весь, он демонстрировал Ирине Тайнинской свою жонглерскую ловкость — подкидывал я ловил три яблока.

— Как ты сюда попал? — спросил я, подойдя нему. — Ты пересдавал экзамены?

— Нет, я лишь исправил историческую несправедливость, — ответил он, не переставая подбрасывать яблоки. — Мы с тобой с одинаковым успехом провалились..

— Но после приговора, какой тебе вынес Михаил Михайлович, я бежал бы отсюда без оглядки…

Одно яблоко упало, Анатолий хотел поднять, но раздумал и носком ботинка отшвырнул его под рояль.

— Ты бежал бы, а вот я не бегу. У нас с тобой разная природа.

Меня поражала самоуверенность и упорство, с которым он лез напролом.

— Значит, опять тетушка вывезла?

— Да хоть бы и так. И какое тебе дело до всего этого, позволь тебя спросить?

— Правда, и что вы все к нему пристаете? — вмешалась Ирина. Взгляд ее мне показался в эту минуту чужим, нос зло заострился. «Зачем она защищает его?» — мельком подумал я и спросил Сердобинского:

— Что ты за человек, скажи? Тебя гонят, а ты лезешь. Раз не приняли — ты просочился. Второй раз выгнали — ты опять пролез. На будущий год выгонят — опять пробьешься. Ты же плохой актер. Неужели ты этого не понимаешь?

— Лучше быть плохим актером, чем плохим геологом или инженером. — Он сказал это цинично, не заботясь о том, какое впечатление произведет. — Это, по крайней мере, ни к чему не обязывает. И вообще, я не тщеславен и не стремлюсь быть личностью выдающейся. А в сварщики или там в шоферы я не пойду. Это поле деятельности я охотно оставляю за тобой. Каждому — свое. Моя стихия — искусство… В театрах сколько плохих актеров, посчитай-ка! Найдется и мне местечко.

Внешне спокойный и ироничный, он с издевательской легкостью бросал ответы; во мне все клокотало от возмущения. И, не сдержавшись, я схватил его за отвороты курточки:

— Ты бездельник! Уходи отсюда! Дай место другому, кто способнее!

— Уходи сам, если хочешь, а меня не тронь, — прошептал Анатолий, с силой отрывая от себя мои руки.

— Вы с ума сошли! — Ирина оттащила меня в сторону. — На тебе лица нет. Как тебе не стыдно?

— Это ему должно быть стыдно. Он занимает чужое место. Ржавчина…

— Тише, не рвись. — Ирина почему-то крепко держала мою руку. — Каждый устраивается, как может. И не такой уж он плохой, как тебе кажется. Ты его совсем не знаешь.

— А ты знаешь? Может, и одобряешь?

Ирина отстранилась от меня:

— С тобой невозможно разговаривать. Ты невменяем.

«А вот Нина бы так не сказала: «Каждый устраивается, как может». Нина была бы на моей стороне», — подумал я, с отчаянием глядя вслед Ирине.

…Столяров прибыл в школу прямо из театра, с репетиции, утомленный, озабоченный. Он надел очки, раскрыл папку, нахмурился и сразу стал похож на ученого. Прихлопнув папку ладонью, он спросил меня внезапно и резковато:

— Кого бы ты хотел играть?

— Павла Корчагина, — ответил я, может быть слишком поспешно.

Он на секунду задумался, чуть выпятив чисто выбритые губы.

— Что же… выбор правильный, это — твое… Но играть ты будешь дьячка из рассказа Чехова «Ведьма».

В первую минуту хотелось верить, что он пошутил. Но Николай Сергеевич был серьезен, деловит и решителен, и мне вдруг почудилось, будто передо мной открылась пропасть, откуда дохнуло стужей; сердце заныло, как при полете вниз: слишком велика была высота — от Корчагина до дьячка…

— Павел Корчагин тебе близко, — внушал мне Столяров, — молод, горяч, смел. За этими качествами ходить далеко не придется — они рядом, в тебе. А дьячок?.. Поди-ка поищи его. Подумай и скажи.

Я смутно помнил рассказ «Ведьма», но спорить и протестовать не решился — достаточно у меня было споров с Аратовым.

Вечером я почти с суеверным трепетом взял книжку рассказов Чехова. Что это за пугало такое, дьячок? Что в нем кроется для меня, победа или поражение, и как к нему подступиться?