— Батюшки! Кого я вижу!

— Где ты застрял? Ждали, ждали… Продрогли.

— А зачем я вам понадобился?

— Сергей Петрович здесь.

Никита не удивился, точно заранее знал, что Дубровин будет в Москве.

— На съезде, конечно. А почему я сейчас задержался — спросите!

Две недели Никита нес производственную вахту в честь XVIII съезда партии. О его рекордах писала «Комсомольская правда».

— Знаем. Читали. Не хвастайся, — заявили мы в один голос. — Идем скорее!

Никита оглядел себя:

— Надо бы приодеться, братцы, для такого случая.

— Не с прогулки идешь, с работы.

Пока добрались до центра, совсем стемнело.

Красная площадь, о которой столько мечтали мы, тайно и вслух, подростками, лежала перед нами, просторная и строгая. С крыши Исторического музея широкими полосами падал свет. Со стороны Москвы-реки дул студеный ветер, нес редкий сухой снежок; снежинки на мгновение вспыхивали в луче синим нежным цветом и тут же гасли. С конуса Спасской башни, точно испугавшись боя часов, взлетела растрепанная стая ворон и галок, покружилась и опустилась на купола Василия Блаженного. А звон часов, особенно чистый в вечерней свежести, долго дрожал в воздухе, постепенно замирая.

Раздался продолжительный звонок, и тут же из ворот выкатилась большая легковая машина. Она развернулась и понеслась вдоль площади, взвихрив сзади себя снежок. Разглядеть, кто ехал, нам не удалось. Ворота закрылись. Пробило десять часов.

— Вот попасть бы туда, на съезд, — сказал Никита.

— В другой раз попадем, — ответил Саня таким тоном, будто этот другой раз настанет завтра и нам обязательно назначено там быть.

Стоять на одном месте было холодно, и мы начали прохаживаться мимо трибун, мимо Мавзолея, где у входа недвижно стояли часовые.

В одиннадцатом часу стали появляться делегаты. Небольшими группами они разбредались по площади, негромко переговариваясь.

Сергея Петровича мы увидели в двери проходной; он был в длинной шинели, высокий, стройный. «Дзержинский», — подумал я почти с восторгом. Мы с Саней рванулись было к нему, но Никита задержал:

— Тихо. Вы не фабзавучники.

Сергей Петрович не ожидал встретить нас здесь. Он оборвал шаг и как-то растерянно откинул назад голову.

— Ребята! — удивленно воскликнул он. — Пришли? Ко мне? И вместе? Ну, молодцы! — Он вглядывался в нас, съежившихся от холода. — Давно ждете? Продрогли? Ну, пошли…

Через несколько минут лифт вознес нас на двенадцатый этаж гостиницы. После студеного ветра небольшой номер показался нам теплым и уютным, а обстановка его роскошной.

Сергей Петрович вызвал официантку и что-то заказал. Он почти не изменился за эти годы, наш друг: все так же был строен и подтянут — видно, придирчиво следил за собой, только неотступные заботы и раздумья углубили морщинки возле усов и на лбу, да изморозь от висков подымалась все выше. Ему приятно было видеть нас, глаза светились молодо и ласково.

Бывает, свидишься с учителем детских лет, и ты, большой, вполне сложившийся человек, невольно чувствуешь себя перед ним тем же учеником; несоответствие между поведением подростка и солидным обликом взрослого воспринимается всегда с мягкой усмешкой. Мы чувствовали себя с Сергеем Петровичем прежними фабзавучниками: смотрели на него безотрывно, вставали, когда он нас спрашивал или сам вставал; наблюдая за нами, он тихо улыбался, трогая усы. Он сидел на диване, нога на ногу, рука протянута вдоль спинки; Никита курил, выпуская дым в притворенную дверь; я утопал в мягком глубоком кресле, а Саня пристроился у окна.

Никита докурил папиросу, поискал глазами пепельницу, не найдя ее, сунул окурок в спичечную коробку и сел рядом с Сергеем Петровичем:

— Расскажите, что было на съезде?

— Что было на съезде? — переспросил Сергей Петрович и помедлил. — Сталин сделал доклад. Завтра вы прочитаете его… Намечена широкая, светлая дорога для нашей страны, для народов далеко в будущее. Это грандиозно! Я еще не мог постичь до конца всей глубины положений и мыслей… — Он замолчал, переводя взгляд с Никиты на меня, потом на Саню.

Я знал, что сейчас начнется разговор о жизни, и запасался выдержкой. Сергей Петрович будто понял мои мысли.

— Что же вы молчите? Как живете в столице?

— В столице, как везде: работа да учеба, в этом и вся жизнь.

Сергей Петрович прищурился пытливо:

— И никаких порывов, никаких тревог?

Никита откинулся на спинку дивана, покосился на меня, на Саню и засмеялся; но глаза не смеялись, в глубине их таилась печаль, сожаление и усталость.

— Какие там порывы, Сергей Петрович! Так, мелочь…

— Будто бы…

Постучав, вошла официантка в белом фартучке и белой кружевной наколке. На подносе, среди чашек и тарелочек, высилась бутылка вина, накрытая белой салфеткой. Все это она быстро и бесшумно расставила на столе и удалилась.

— Пододвигайтесь прямо с креслами, погреемся, — пригласил Сергей Петрович, разлил по рюмочкам коньяк, отечески оглядел нас и рассмеялся. — А ведь собрались! Ну, со встречей!

Никита одним взмахом опрокинул рюмку в рот; Саня отхлебывал маленькими глотками и не морщился; я постеснялся пить при Сергее Петровиче и, пригубив, поставил рюмку.

— Твой рост, Никита, прямой, он просматривается со всех сторон. Да и газеты кое-что сообщают о тебе. Как же, читал, читал… Правда, не знаю твоих личных дел. Но, может быть, их и необязательно знать мне…

Никита покраснел и промолвил невнятно:

— Какие там дела… — Он опять полез за папиросой, но не закурил, помял ее в пальцах и положил перед собой, одним концом на край блюдца. Сергей Петрович повернулся к Кочевому:

— И Саня мне ясен: идет себе своей дорогой — музыкальное училище, консерватория… Мир звуков… Письма поступают регулярно. А вот Ракитин… — Сергей Петрович, морщась, потер ладонью лоб. — Как был ты для меня непонятным, Дима, так и остался.

Слова эти и обида вдавили меня глубже в кресло. Опять непонятен, хоть наизнанку вывернись! Что он от меня еще хочет?

— Вы меня просто не любите, — промолвил я, и нижняя губа у меня задрожала; я прикусил ее.

Сергей Петрович удивленно вскинул голову, точно нас тут было много и он хотел получше разглядеть, кто это сказал.

— Не люблю, говоришь? — переспросил он тихо и с грустью. — Ты ошибаешься, Дима. Здоровых детей в семье любят меньше.

Я резко повернулся к нему: что он хочет этим сказать? В семье не без урода, а урод, выходит, я? Сергей Петрович, хмурясь, кивнул мне:

— Ну, ну, не сердись… Я ведь целый вечер голову ломал, когда получил от тебя письмо: никак не ожидал, что ты сделаешь такой крутой поворот.

— Мы и сами не ждали от него этакой прыти. — Никита неловко, двумя пальцами извлек со дна тарелки облюбованное пирожное.

— Может быть, я с самого детства об этом мечтал, да стеснялся признаться, — проворчал я, наклоняясь над чашкой чая.

— Я тебя не осуждаю, Дима, — быстро отозвался Сергей Петрович; он держал блюдце по-старомодному, на пяти пальцах, и это к нему как-то не шло, опрощало его. — Ты волен делать все, что хочешь, лишь бы занятие твое не оскорбляло и не унижало тебя, твоего достоинства. Если хочешь знать, мне приятно, что в тебе открылись такие способности. Я только одно хочу сказать, выражаясь военным языком: захватил плацдарм — укрепляйся, накапливай силы, чтобы идти дальше.

— Тут он маху не дает, — ответил за меня Никита. — Скоро на экране смотреть будем. Да и в школе он не последний.

Саня рассеянно смотрел в окно. Отсюда хорошо был виден город, весь оплетенный огнями, темные громады зданий в розовых и оранжевых заплатах окон; огни то смыкались в круги на площадях, то растягивались в ниточки, пропадая во мгле улиц.

— Ты что примолк, Саня? — спросил Сергей Петрович.

— Он не может примириться с тем, что Дима пошел по той же линии, что и он — в искусство, — объяснил Никита с присущей ему откровенностью.

— Болтаешь ты всякую ерунду, — неохотно проговорил Саня, держа стакан чаю в обеих руках, точно грел о нега ладони. — Мне Митяй не соперник…