…Прочитав сценарий, Михаил Михайлович передал листочки только что вошедшему Столярову:

— На-ка, познакомься…

Николай Сергеевич отошел к окну и надел очки. Старик с минуту задумчиво сидел, нахохлившийся, сердито шевеля седыми косматыми бровями. Затем губы его растянулись в лукавой усмешке.

— Эх, ребятки, отчаянные вы головы! Выдумщики. Коллективно или кто-нибудь один? — Он повернулся ко мне. — Ты, наверно? Ишь, патриот Руси великой! — Он вытянул ноги и посмотрел на носки своих ботинок, помедлил. — Ну, так… Замысел замыслом, ничего плохого в этом не вижу. Даже есть мысль… высокая. Хотя и зело много всего… Но о воплощении своего замысла вы и не подумали! Ну, какой, к примеру сказать, Бубнов — Петр Великий? Или Вобликов — какой же он, позвольте спросить, Пушкин? Это же курам на смех, одной потехи ради!.. Кроме прочих качеств, у артиста должно быть сильнейше развито и чувство ответственности. Вы все знаете, что Зиновий Шурупов второй год осаждает меня, просит дать ему сыграть Чацкого. Милый паренек, неглупый, способный, и вдруг — Чацкий! Да заглядывает ли он в зеркало? Не волшебное ли оно, не преображает ли его, маленького, рыжего, лысоватого, в стройного пылкого красавца? — Михаил Михайлович взглянул на Столярова. — Прочитал? Что ты скажешь?

Столяров положил листочки на круглый стол, спрятал очки в футляр, выпрямился, сводя лопатки; выбритые губы сухо поджались.

— Такие люди — не предмет для забавы. — Улыбнулся, не разжимая губ. — И почему именно эти удостоились чести быть представленными? История нашего народа большая, замечательных людей в ней множество. Как же с ними?

Михаил Михайлович как-то по-мальчишески сполз с дивана, бережно передал сценарий Широкову, сказал мягко, чтобы не обидеть нас:

— Придумайте что-нибудь повеселее. Новый год ведь! Пародии какие-нибудь, смешные сценки, куплеты… — Он погладил меня по рукаву: — Что ты губы надул? Ох, мастер ты губы надувать!

Мы молча вышли из комнаты и остановились в коридоре. Перейти от торжественных, волнующих слов великих людей к куплетам! Это все равно, что с заоблачных высот упасть вниз… Ничто так не приземляет, как разочарование… Я воспринимал этот факт как свое поражение. Мне стало обидно и почему-то скучно…

— Я ж говорил — утопия! — малодушно проворчал Максим Фролов; Мамакин вздохнул с сожалением:

— Зря только расстраивали ребят ролями… Какие роли пропали! — Он, хмурясь, наматывал на палец прядь волос. — А куплеты, оно конечно, смешней…

Сбор гостей был назначен на одиннадцать часов.

Я опаздывал — задержала Тоня. Любила же она нарядиться! Когда ей было нужно, она умела подласкаться и к матери, и ко мне. Мы выкроили денег, подзаняли немного и сшили ей настоящее вечернее платье, белое, длинное, со строгой отделкой: черный, из шелка цветок сбоку на груди, а от него — две ленты: одна наподобие лепестка шла вверх, к плечу, другая, широкая, длинная, спускалась вниз. Тяжелые складки ниспадали до самого пола. Тоня надевала такое платье впервые и чувствовала себя на седьмом небе. На высоких каблуках, крупная и статная, она выглядела в этом наряде еще выше, казалась почти величавой, серые глаза в тяжелых дремотных веках были немного ленивы, чуть туманны, а полные губы не могли сдержать улыбки; густые русые волосы касались плеч. Она, видимо, нравилась самой себе и не могла оторваться от зеркала, повертываясь то одним боком, то другим, то вставала спиной, круто поворачивая голову и глядя на себя через плечо, то подбоченивалась, и тогда в ней соединялись какая-то лихость и женственная прелесть.

— Скажи, Митя, хорошо? — допытывалась она у меня. — Идет мне это платье к лицу? Что ты молчишь? Хотя, если ты скажешь, что не идет, я все равно не поверю.

Мне надоело ее ждать, я два раза одевался и опять раздевался, недовольный, парился в жаркой комнате.

— Долго ты еще будешь вертеться перед зеркалом? Сколько ни крутись, краше не станешь!

— Не скажи! — Она послюнявила палец и провела им по бровям. — Многие девушки только перед зеркалом и хорошеют. — Повернулась и приказала почти величественно: — Я готова. Подавай мне пальто.

Пальто ей подала мать. Снимая с рукава соринку, хмурясь, чтобы не улыбнуться от гордости за нас обоих, она наставляла дочь:

— Веди себя поскромнее на чужих-то людях. А то ведь я тебя знаю, вертопраха!.. А ты, Митя, воли ей не давай, одергивай, коли что…

Тоня рассмеялась и поцеловала мать:

— Спи спокойно, мамочка, я приснюсь тебе тише воды, ниже травы.

На крылечке она подобрала платье и, не застегивая пальто, с победоносным видом прошла по двору, по улице. На остановке ловко вспрыгнула в трамвай и тут же, понизив голос, сердито предупредила какого-то парня:

— Тише двигай своими ножищами! На подол не наступи. Не видишь, в бальном платье еду. — Хоть и строго было сказано, но в словах ее сквозила веселая ирония над собой, над своим необычным нарядом, и парень, ничуть не обидевшись, заулыбался во весь рот; он даже развернулся как-то боком, оберегая ее от других.

— А я тоже на бал спешу. Может, вместе поедем, — пошутил он, пытаясь завязать с ней беседу.

— Поговори у меня! — прикрикнула она и рассмеялась сама.

Пассажиры, нарядные, необычно вежливые и отзывчивые, ехали на новогоднее торжество с хорошим настроением, и они улыбались, наблюдая за Тоней и парнем.

Улицы почти опустели и притихли. В освещенных окнах домов виднелись елочки в тусклой позолоте украшений, унизанные гирляндами лампочек; кое-где горели свечи.

Мы вошли в школу, разделись. Сверху доносился приглушенный рокот голосов, топот, сдержанный девичий смешок. Смех этот обострил ощущение того, что иду я сюда без охоты, на сердце у меня тяжело, неспокойно и ничего хорошего от этого вечера я не жду. «Вот прошел еще один год, — размышлял я не без горечи. — Какие удачи и разочарования уготованы мне в новом году? Оставит ли меня мысль о подвигах или будет преследовать с прежней настойчивостью? И где их искать, эти подвиги? Они требуют от человека каждодневного обновления и душевной ясности, сегодня быть более сильным, чем вчера. А ясности-то во мне и нет… Впереди, как заманчивый огонек перед глазами путника, — картина «Партизанские ночи». Это моя удача, единственное, что способно озарить весь мой год… Но какая она будет, картина эта, и как будет принята моя роль в ней?».

В пролетах лестницы порошило разноцветным снежком конфетти. Тоня медленно поднималась впереди меня, прямая, высокая, сознание своей молодости и обаяния делало ее горделивой…

Люди толпились на втором этаже, в комнате отдыха, толкались и шумели в коридорах и двух классах.

Никита и Саня давно уже поджидали нас; Никита курил. Он поспешно бросил папиросу, как-то по-солдатски вытянулся весь, увидев Тоню, — не ожидал встретить ее такой.

— Ух, какая… пышная!

Тоня польщенно улыбнулась, приосанилась:

— Спасибо, Никита. А то от братца родного ласкового слова не дождешься, никогда не похвалит.

— А ты без похвалы жить не можешь, — заметил я.

— Могу. Но когда хвалят, все-таки лучше. Точно солнышко в окошко светит. Учти, Никита.

— Слушаюсь. Буду стараться… светить. — Никита достал из кармана телеграмму и протянул мне: — От Сергея Петровича.

Я поспешно развернул ее и прочитал:

У меня сразу стало очень тепло в груди. Никогда люди не бывают, пожалуй, так великодушны и щедры на большие, хорошие чувства, как в этот день; как будто вся накипь повседневной, суматошной и нелегкой жизни — грубость, безразличие, чванство, зависть, подсиживанья — отлетают прочь, и все становятся как бы чище, родственней и желают друг другу здоровья, добра и счастья. Может быть, именно этих чувств не хватает нам в обычные, будничные дни…

— А я не поздравил его, Никита, — прошептал я почти с отчаянием. — Замотался с подготовкой к вечеру и за был…