— Ладно, — сказал я неопределенно, радуясь, что мы все-таки сломили его гонор и он будет с нами работать. — Только знаешь, Виктор, ты извинись перед ним, перед Павлом Степановичем, он на тебя обижен, ты был виноват тогда.

В следующий вечер, выбрав удобный момент, я подал Фургонову знак, и он, большой и неловкий, как-то боком подступил к мастеру, загородив ему свет, и виновато и шумно вздохнул. Мастер строго вскинул на него глаза:

— Тебе чего?

Фургонов шмыгнул носом и молчал.

— Надоело, видно, прохлаждаться-то? Как ни крутись, видно, а одному-то ходу нет. — Глядя на склоненную кудлатую голову парня, мастер сердился, но в голосе слышались отеческие нотки: — Так бы взял вот за космы да оттаскал!..

Фургонов нагнулся еще ниже, и Павел Степанович для виду потрепал его за вихры:

— Тебе работать надо, а не характер показывать. Марш на место! И чтоб я… это самое… ни одного слова поперек!..

Фургонов скакнул от него козлом, на ходу облапил Ивана Маслова, водворил его на верстак, захохотал и протрубил басом:

— Мы такое сварганим, Павел Степанович, что все ахнут!..

Однажды Лена и Никита вызвали к нам в мастерскую Сергея Петровича. Он был немногословен, но, как всегда, чуток и ласков с нами. Сняв фуражку и распахнув шинель, провел ладонью по седому виску, заложил большой палец левой руки за ремень, спросил:

— Получается? — повернул голову к мастеру: — К сроку успеем?

— Должны бы, — ответил Павел Степанович.

— Надо успеть. Работайте за счет учебных часов. Это тоже практика.

За окнами было темно, дул ветер, изредка поднимал опилки на дворе и сыпал их в стекло, точно снежную крупу, а в мастерской — тишина, тепло, домашний уют, располагающий к сердечной беседе. Сергей Петрович сел на опрокинутую набок тумбочку, уперся локтями в колени себе и на минуту задумался, глядя на белый, еще не облицованный футляр радиолы. Мы молчали, ожидая, что он скажет.

— Хорошо с вами, ребятишки, уходить не хочется! Ну, работайте.

Надвинув фуражку на самые брови, он крупно зашагал между верстаками к выходу; на полах шинели налипли опилки, и сейчас они осыпались на пол.

В конце ноября Павел Степанович разрешил нам работать на дому. Удлинив шнур, мы спускали лампочку, и все располагались вокруг стола, выдвинутого на середину комнаты, вооруженные фанерой, калькой, клеем, линейками, резцами. Время катилось за полночь, а мы все сидели, пригнувшись над резьбой и мозаикой; тишина прерывалась только скрипом острого скальпеля о дерево и скупой переброской фраз. Ноябрь дышал осенними холодами, в студеном воздухе кружились снежные звездочки, они прилипали к стеклам окна, на секунду вспыхивали зеленоватым огнем и тут же гасли, точно сгорали, и вслед за ними ветер горстями швырял колючую крупу.

Иногда по нашей просьбе Санька играл на скрипке, тихо и мечтательно, для настроения. Дверь держали на запоре: ребята надоедали своими советами и поправками. Для Лены существовал особый знак: два частых и два редких удара. Появление старосты считалось сигналом к концу занятий или большому отдыху.

Сегодня она постучалась раньше обычного. В белой кофточке в синюю полоску, в темной юбке, тоненькая и легкая, она улыбалась торжественно-сияющей улыбкой; косы лежали на голове подобно золотистой короне, по-новому преображая и украшая ее лицо.

Она остановилась за спиной Фургонова, который выполнял главное задание мастера — делал панораму Кремля, — и через плечо стала наблюдать за движением его пальцев. Пальцы ученика выбирали нужную породу дерева — клен, красное дерево, грушу, выплавок каштана, зеленый мореный бук, орех, карагач — скальпелем отрывали от фанерного листа мелкие кусочки и осторожно лепили на кальку, подгоняя один к другому, согласно рисунку.

И постепенно возникали величественные очертания Кремля: строгая гранитная набережная, стройный ряд пышных зеленых деревьев на ней; зубчатая кирпичная стена и над ней — вскинутый ввысь острый конус древней башни; а за стеной, на холме — здание большого, ослепительной белизны многооконного дворца с развевающимся наверху флагом; за ним справа — купол Ивана Великого, а дальше, в небе, — круто взбитые клубы предгрозовых облаков. Все это причудливо отражается и дрожит на поверхности спокойных, чуть колеблемых вод Москвы-реки.

Приклеивая на кальку последние кусочки — заключительные штрихи, Фургонов потел от волнения и поминутно вытирал полотенцем лицо, шею и руки, с досадой отбрасывая назад рыжие пряди волос. Лена тихонько подобрала их на макушку и закрепила заколкой, вынув ее из своих волос. Он повернул к ней лицо; в диковатых глазах его горячим ключом билась, кипела радость труда.

Лена, наконец, отошла от Фургонова. Направляясь к Саньке, она заметила как бы невзначай:

— А электрики с механиками вас обогнали, ребята. У нас уже и радиоприемник и патефон готовы, приходите завтра смотреть.

— Еще бы!.. — хмыкнул Иван. — Вам инженеры помогали.

— А у вас мастер.

— Он нам не помогает, а руководит, — поправил Болотин, разогнав по всему лицу веснушки. — А это разница.

Фургонов распрямился, с шумом отодвинул от себя табуретку, встал и пробасил:

— Еще три-четыре дня, и у нас готов, как с иголочки… Саня, разряди атмосферу.

— Давайте кончать, — сказали мы с Иваном в один голос.

Санька выпиливал решетку кружевного узора. Отложив лобзик, он потянулся за скрипкой. В это время вошел Никита. Он был возбужден. Щеки его пылали от мороза, зябко передергивая плечами, он повесил пальто, ушанку на вешалку и проговорил с сокрушением:

— Ох, и холодина, братцы, спасенья нет! Ветер так и сечет! — Приблизившись к Ивану, он сунул ему за воротник ледяные руки. — Вот где тепло-то!..

Иван вскрикнул:

— Отстань! Что вы в самом деле: то водой в лицо брызгают, то руки за воротник суют. Не доведут до добра эти глупые шутки. Предупреждаю!..

Никита примирительно похлопал друга по спине:

— Душа смерзлась, Ваня, чайку просит. Сходи…

Иван надул губы, проворчал что-то, но отказаться не посмел.

— Давай закурим, — предложил Никита Фургонову.

— Курите в форточку, — приказала Лена.

Прислонившись к подоконнику, Никита следил, как синие ленточки дыма колыхались под потолком, текли в форточку и тут же отбрасывались назад встречным потоком ветра.

— Помните инженеров, которые работали в новом цехе, оборудование устанавливали, печи монтировали? — спросил Никита, зажмурив от дыма один глаз, точно прицеливаясь.

— Что в поселке ИТР жили, иностранцы? — живо отозвался Фургонов.

— Они самые.

В первые дни учебы, во время знакомства с производством нам несколько дней приходилось работать в одном цехе с ними. Мы там часто встречали тех двух иностранных специалистов, которых увидели в первое утро у заводской проходной: сухопарого и хмурого англичанина с квадратной, тяжелой челюстью, похожей на большой висячий замок, с трубкой в зубах, и американца в кожаной коричневой курточке на «молниях» и в берете на бритой голове. Американец беспрестанно жевал резину, по-приятельски похлопывал каждого по плечу, громко восклицал и жизнерадостно смеялся. Он и нас щедро наделял жевательной резиной: приобщайтесь, дескать, к американской цивилизации. Мы пробовали жевать, точно телята, затем с отвращением выплевывали.

— Их сегодня арестовали, — сообщил Никита спокойно. — Планы секретных цехов фотографировали и отправляли своей разведке в Америку. Шпионы!

— Откуда ты знаешь? — сдавленно спросил Фургонов, ошеломленный известием.

— Отец рассказал. Вместе с ними замешаны и наши трое — все из бывших беляков.

Воцарилось молчание. Сосновая ветка однообразно стучала в окно. Точно холодная рука медленно и больно сжала сердце, и оно затрепыхалось, как бы стараясь вырваться. Болотин от изумления присел и усиленно замигал белыми ресницами. Санька, побледнев, приподнялся и простонал с горечью и сожалением:

— Эх, ну зачем пускали их на завод и вообще в Союз?!. — и сел, безнадежно махнув рукой.