Слова Сергея Петровича, произнесенные простым, отеческим тоном, действовали на нас вдохновляюще и призывно. В заднем ряду кто-то глубоко и облегченно вздохнул.
— Народ верит своей родной партии, — продолжал Сергей Петрович спокойно, — она умеет побеждать и победит, она достигнет намеченной цели!.. Вот так же и вы, каждый из нас… — Оратор помедлил, взгляд его пытливых глаз задержался на Фургонове: — Вот, скажем, Фургонов… Он умеет преодолевать трудности, и мы уверены: на него можно положиться, не подведет, добьется цели, станет мастером своего дела.
Головы ребят повернулись к Фургонову; тот с недоумением озирался вокруг, часто хлопая белесыми ресницами. Павел Степанович сморщил лоб и озадаченно пошевелил губами.
— А вот Болотин, — указал Сергей Петрович на Болотина, — этот боится трудностей, на такого человека положиться опасно: подведет.
Шея Болотина удивленно вытянулась, веснушки разбежались по лицу; сдерживая слезы обиды, он спросил:
— Почему же я не добьюсь, Сергей Петрович? Все могут, даже Фургонов может, а я не могу. Почему?..
Черные глаза секретаря ласково лучились, пальцы левой руки были заложены за широкий ремень, а правая, тронув усы, плавно протянулась в сторону обиженного, как бы погладила его по голове:
— Ты не обижайся, я ведь к примеру сказал, слышал, как ты над пятым разрядом смеялся, и сказал…
— А вы не слышали, что Фургонов вообще ничего не признает: какой разряд получать, ему безразлично!
Фургонов дернул его за пиджак и панически зашептал:
— Замолчи, слышишь?!
— Вот вы решили послать подарок товарищу Сталину, — как всем известное, произнес Сергей Петрович, мгновенно вызвав десяток горячих, нетерпеливых возгласов:
— Кто решил?
— Какой подарок? Мы ничего не знаем!
Сергей Петрович непонимающе повернулся к Никите:
— Разве вы не обсуждали этот вопрос?
— Мы ждали вас.
— Ну, все равно. — Сергей Петрович поднял руку, прося тишины и внимания. — Вот ваши товарищи — Ракитин, Добров, Кочевой, Маслов — внесли предложение изготовить собственными силами радиолу и послать ее в подарок товарищу Сталину ко дню его рождения…
В ту памятную ночь на сеновале, высказывая Никите свои мысли, я никак не мог ожидать, что они глубоко всколыхнут душу ребят. В зале стоял сплошной гул, все повскакали и хлынули к столу. Никите долго пришлось объяснять все от начала до конца; со всех сторон сыпались вопросы, советы, предложения…
Сергей Петрович незаметно вышел из красного уголка, предоставив нам самим решать вопрос до конца.
После полуторачасовых споров была избрана комиссия по выработке проекта радиолы, который она обязана была сдать через три дня для утверждения на собрании.
Среди общего возбуждения учащихся один Фургонов сидел оцепенело и, казалось, безучастно, устремив взгляд куда-то в угол, под пианино. Первый раз я увидел его лицо таким строгим и печальным. Никита, подойдя, что-то спросил у него, и он, не меняя положения и не переводя взгляда, сказал:
— Погоди, дай подумать…
Чугунов заставил ребят расставить стулья, и Фургонов сейчас же ушел из зала.
Комната наша превратилась в штаб, в ней всегда было полно народу: у Никиты, как секретаря комсомольской организации, и у меня, как бригадира, ребята разрешали разнообразные «насущные» вопросы.
Одна Лена не заходила к нам, а узнавала все через Никиту и Саньку. Как и раньше, Санька робел в ее обществе и, не в силах скрыть своих чувств к ней, делал все невпопад.
Часто они спускались в красный уголок: Лена садилась за пианино, а Санька хмурился и играл на скрипке. Чугунов, ссылаясь на поздний час, выпроваживал всех из помещения, пододвигал кресло, кожаное сиденье которого было зашито суровыми нитками, грузно утверждался в нем и, сложив конёчком руки перед собой, замирал, точно засыпал. Лена пугала его, внезапно извлекая из инструмента оглушительные аккорды. Комендант вздрагивал и сонно стонал:
— Ну как тебе не стыдно, Лена?!
…Как-то раз, умываясь под краном, Санька спросил меня смущенно:
— Зачем ты поссорился с Леной?
— Я с ней не ссорился, — сказал я, тщательно вытирая лицо вафельным полотенцем. — Мы договорились писать друг другу. Она написала мне шесть писем… А я ей — одно. Она обиделась.
Санька с недоверием покосился на меня.
— А почему только одно?
— Почему, почему… — проворчал я. — Времени не было. Чтобы сказать ей, что ты любишь ее, достаточно и одного письма.
Но в душе я глубоко раскаивался, что так написал: мне жаль было тех писем, которые у меня отобрала Лена. Что в них было написано, какие слова, какие выражены чувства, какие мечты? Эти вопросы не давали мне покоя. Ну почему я не прочитал все письма сразу, а хотел дождаться вечера, тишины…
Санька быстро нагнулся над раковиной и подставил голову под сильно бьющую струю.
Лена не разговаривала со мной после встречи в кубовой, во время уроков никогда не поворачивалась к нам, как раньше, при встречах в коридоре или на улице демонстративно проходила мимо, гордо и прямо держа голову и стараясь не глядеть на меня.
Но Лена была слишком горячей и общительной девушкой и демонстрировать равнодушие ко мне ей, должно быть, надоело. Особенно сейчас, когда мы все были увлечены таким интересным делом Явившись однажды утром в класс она стремительно направилась ко мне и сказала без тени смущения:
— Я хотела сердиться на тебя долго, всю жизнь! Но ты ведь правду сказал мне в письме… А на правду разве можно сердиться? Как были друзьями, так и останемся. — И она порывисто протянула мне руку. — Мне без вас так скучно, Дима, просто ужас! Я ведь не очень люблю девочек-то… Подвинься, я посижу с тобой. Я уже сколотила группу электриков-радиолюбителей. Шесть человек. Мы встречались с инженером, он сказал, мы можем обращаться к нему за помощью в любую минуту. Расскажи, что с проектом? Еще не готов?
Каждый считал своим долгом задать нам этот вопрос. Казалось, школа только этим и жила… Ученики торопили нас, членов комиссии, а мы, в свою очередь, тормошили Болотина, не знавшего ни минуты покоя. Он, как маятник, мотался по комнате, глаза горели, руки беспокойно выписывали в воздухе стремительные зигзаги: он творил.
Наблюдая за своим другом, Фургонов ухмылялся:
— Сядь, отдохни, сердешный…
Тот замирал на месте, упрямо уставившись в одну точку, затем, словно поймав что-то, нырял к столу, крупными штрихами вычерчивал линии и узоры. Схватив листок, он врывался к нам с воинственным возгласом:
— Вышло! Взгляните! — Но, видя равнодушное выражение наших лиц, огорченно вздыхал: — Опять не то?
— Ваша не пляшет, товарищ Болотин, — констатировал Иван с сожалением. — Беги, думай еще.
Наконец Болотин принес эскиз, который нам сразу понравился. Верхняя часть и крышка футляра радиолы украшались резьбой и богато инкрустировались, а внизу, на месте репродуктора, полукругом шла резная решетка.
Никита три раза ударил черенком ножа по трубе парового отопления. Сверху сейчас же спустилась Лена. Не отводя пристального взгляда от рисунка, она прошептала с искренним восхищением:
— Хорошо! Просто прелесть!..
— Давайте обсудим, что изобразим на передней и боковых стенках, — предложил Никита.
Прижав к груди руки, Лена подсказала мечтательно:
— Надо что-нибудь красивое, романтическое…
Когда думаешь о чем-нибудь долго, горячо и настойчиво, то думы, как бы сгущаясь, тяжело оседают в голове, переполняя ее, и тогда невольно ищешь отдушину, чтобы излить их… Целый год мы жили мечтой о Москве… Поездка не осуществилась. Но думать о ней не перестали, и видения ее еще отчетливее и заманчивее вставали перед глазами…
— Надо изобразить Москву, нашу мечту, — сказал я убежденно.
— Правильно! — подхватил Болотин.
— Эх, куда хватил!.. — возмущенно воскликнул Иван. — Ты, Ракитин, вечно мудришь! Сталин и без тебя видит Москву каждый день.
— Что же ты предлагаешь? — строго спросил Никита.