— Ну, об этом я ни думать, ни спрашивать, ни говорить не стану... Завтра утром сам узнаешь и, может быть, и увидишь, коли полюбопытствуешь.

   — Что ты хочешь делать, Миловзора?

   — Теперь я не Миловзора... Меня все зовут Ярухой... Я так и околею Ярухой.

   — Ну, хорошо, Яруха, — вздохнув, произнёс Олаф, — что ты хочешь сделать?

— Ещё не знаю, но завтра поутру буду знать, а теперь прощай, дедушка Олаф... Мне некогда... Не суждено было вместе нам век скоротать, а теперь чувства застыли... Завтра увидимся... Завтра для меня великий день.

XVII

Руслав и Извой, вернувшись в Киев и войдя в помещение, занимаемое княжескими отроками и гриднями, увидели Веремида, с нетерпением ожидавшего их возвращения.

   — Наконец-то вы явились... — сказал он. — Видно, любо вам очень с вашими красавицами, а тут вот дела такие затеваются, что и не приведи вас боги дождаться их.

   — Какие такие дела? — спросили оба витязя.

   — Во-первых, вы знаете, что завтра Купала, в честь которого готовится жертвоприношение и жертвой будет человек — девушка.

Витязи побледнели.

   — Какая? — спросили они.

   — Не знаю, на какую падёт жребий, но ведаю лишь то, что вчера по вечеру, когда я стоял на страже у княжеской опочивальни, к князю явился Божерок и требовал впустить его... но я, зная, что князь не любит, чтобы кто-то входил в его опочивальню, не впускал его. Он начал сердиться и кричать, и этим криком вызвал князя... Он был гневен, но всё-таки велел впустить его... Долго они спорили там, да видно Божерок сильнее князя: он вышел от него торжествующим, и когда он ушёл, князь отдал приказ быть всем отрокам, дружинникам, боярам и гридням на торжестве принесения жертвы Перуну и Купале... Князь спрашивал тебя, Извой, и тебя, Руслав, да я сказал, что только завтра ваша очередь стать на стражу и что вы уехали на охоту.

Молодые витязи переглянулись, Извой спросил:

   — Ну, а ещё что?..

   — То, что я хочу ещё сказать, касается только Руслава, — сказал Веремид.

   — Говори, — разрешил Руслав. — С сегодняшнего дня мы братья и между нами нет тайн.

Веремид посмотрел на них, поняв, в чём заключалось это братство.

   — Ох, смотрите, — молвил он, — чтобы князь не проведал о ваших проказах, в особенности ты, Извой, должен опасаться гнева княжеского: ты смущаешь отроков княжеских и совращаешь их с пути... Смотри, не накликал бы этим на себя беды...

   — Нет, Веремидушка, нет, ты ошибаешься: князь не таков, чтоб казнить за хорошие дела... Но что ты хотел сказать?

   — Ну, об этом нам не место здесь говорить; выйдем на лужок...

Они вышли и сели близ сторожевой избы.

   — Узнал ли ты наконец, — спросил Веремид Руслава, — кто был твой отец и почему тебя величают боярином?

Руслав покраснел и вздохнул, вспомнив свой разговор со стариком.

   — Узнать-то узнал, да лучше бы не узнавал... Что пользы в том... А ты знаешь тоже?

   — Я знал и раньше, да не смел говорить.

   — Ну, а теперь? — спросил Извой.

   — Теперь могу, потому что мне разрешено...

   — Разве ты видел его?

   — Кого?

   — О ком ты говоришь, того седого старика, которого мы встретили по дороге близ Почайны.

   — А вы разве видели его?

   — Мы видели какого-то Олафа.

   — Ну, вот, он и есть... Значит, вам всё известно?

   — Кое-что знаем... Он намеревается посадить Руслава князем на киевский стол и собирает рать.

   — Это бы ништо, а вот то скверно, что он шушукается с Вышатой и княжескими дружинниками. Он говорил мне о том, что замышляет. Ведь он думает, что я по-прежнему стою за него.

   — Да разве ты когда-нибудь стоял за этого разбойника? — удивился Руслав.

   — Да, я был, как и Якун, одним из его дружинников, но оставил его и поступил на княжескую службу.

   — Что ты намерен делать? — спросил Извой.

   — Пока ничего... А вы?

   — Предупредить бы князя.

   — Уж знает и вчера повечеру отдал приказ, чтоб изловить его... за это он жалует сто гривен.

   — Ты молвишь — знает?.. Значит, знает и о том, что Руслав княжич!..

   — Кажись, что узнал. Да почитай все люди киевские знают о том.

   — Плохо дело, Руслав. Как быть?..

   — Я сам пойду к нашему милостивцу и скажу ему, что это всё поклёп; одна ложь... Я знать не хочу, кто я... Да будут прокляты все те, которые называли меня боярином...

   — Тише, тише, — перебил его Веремид. — Не бойся: мы все за тебя... Лучше поговорим о том, как изловить Олафа.

   — Я не стану набрасывать петлю на отца, — возразил Извой.

   — Разве он сказал тебе, что он твой отец?

   — Не он сказал: он молвил об Олафе, да мы-то узнали от другого, что это он сам Олаф, а Олаф, по его словам, мой отец.

   — Да, он твой отец, это я знал... ну, а ты, Руслав, как думаешь?

   — Коли он правду молвил, что Олаф мой дедушка, я тоже не подниму на него руку.

   — Ну, а я хоть и не за него, но и против него не пойду... Якуна бы поспрошать... Он хоша и стар, да в нём ума ещё много.

Все задумались. Вдруг, лёгок на помине, появился Якун с обмотанной головой.

   — А, дедушка Якун! — весело воскликнул Веремид, — какой нечистый так отделал тебя?.. Аль со старой колдуньей лобызался, и она оцарапала тебя?..

Якун мрачно посмотрел на витязей и что-то проворчал про себя.

   — Знать, у дедушки Омута был в гостях, — пошутил Веремид, обращаясь к Извою, — боится обмолвиться.

   — У дедушки не у дедушки, да уж дедушка угостил на старости лет, и я пришёл поведать тебя, Веремид, чтоб ослобониться от него... Не те времена настали — изменой жить...

   — Ну, какая ещё беда стряслась? — спросил Веремид.

   — Чай, всё та же, что и прежде; молвит: быть ему князем, да и только... В Чёртовом бережище в овраге собралось много воинов доспешных и не добро задумали они...

Все переглянулись.

   — Поведать бы милостивому князю-солнышку...

   — Это ты про Олафа, дедушка Якун? — спросил Руслав.

   — Уж коли молвлю, то про него. Не в эти годы мне побои отведывать... А всё из-за тебя, Руславушка, — прибавил он, с любовью посмотрев одним глазом на витязя. — Вишь, якшаться ты начал с христианами...

   — Да как мне не якшаться с ними, коль я теперь и сам христианин, — сказал Руслав.

   — Ты христианин! — воскликнули Якун и Веремид. — Ты, отрок княжеский, христианин! Что ж это, все отроки христиане... Молвят, Всеслав тоже христианин.

Извой улыбнулся.

   — Что ж, чем больше христиан подле князя, тем он в большей безопасности, потому христиане не выдадут его и защитят князя. Мы сейчас пойдём к князю и скажем, что жизнь наша в его руках.

   — Это сделал бы и я, — сказал Якун, — да меня не допустят к его светлому обличью... Ты, Руслав, берегись... Велика сила Олафа, и горе ждёт тебя, коль ты оплошаешь... Я воспитал тебя и теперь не уйду отсюда, пока ты в опасности.

   — Успокойся, Якун, — сказал Извой, — и хоть князь погневается на нас, но он справедлив и добр и зря не предаст смерти преданных ему людей. А что касается Олафа, то пусть князь повелит, что сделать с ним, и его дружина постоит за него.

   — Так-то оно так, да, видишь, замысел здесь коварный... Войной не пойти ему, хоть у него тьма доспешников, а изменой да кознями он возьмёт, и коль тогда Руслав не покорится его воле, он силою заставит, лишит жизни и сам пойдёт на стол киевский, коль другого не будет...

   — Никогда сего не будет, — сказал Веремид. — Коли Извой да Руслав христиане и коли их боги повелевают стоять за правду, то и Веремид, хоть и язычник, грудью будет стоять за князя... Пусть Олаф поборется с нами... А ты, Якун, что молвишь на это?

   — Я более не слуга Олафа и да будет, что повелевает моя душа... Хоть я хворый, — прибавил он, поправляя повязку, — и стар, да пригожусь ещё на что-нибудь. Пустите в светлицу промочить болячку.