О господи, какая прелесть! «Тью-тью-тью-тью-тью-тью-тыо!» Поет соловей.

Какое сладкое пение! Какое замечательное горлышко! Божественная Филомена, восславленная не одной тысячью поэтов. Певец весны, певец любви, певец наслаждения!

«Тыо-тыо-тью-тью-тыо-тыо-тью-тью-тыо-тью-тыо-тью-тыо!»

Сколь жестоки люди, лишающие свободы таких птиц! Только у свободной птицы свободно льется песня. Преклоняюсь перед законами о защите крылатых певуний.

«Цкво-цкво-цкво-цкво-цкво-цкво-цкво!»

Это чуточку слишком резко… но все же блестяще!

«Цак-цак-цак-цак-цак-цак-цак-цак!»

Ну, хватит! Это прямо-таки режет уши!

«Цак-цак-цак-цак-цак-цак-цак-цак-цак-цак-цак!»'

Я уже лег на пол. От этого можно с ума сойти! Я и без того возбужден. Если закрыть двери в другую комнату, соловья не будет слышно… «Цак-цак-цак-цак…» Ничего не помогает! Проклятая птица сидит где-то в саду. «Цак-цак!…» Ружье мне, ружье! Будь у меня ружье, я пальнул бы в окно, даже если бы все соседи перепугались до смерти.

«Цак-цак-цак-цак-цак-цак-цак-цак-цак-цак-цак!» О, господи боже мой! У меня голова разламывается. Нет, я не выдержу этого! Знал бы я, где он сидит, не поленился бы и одеться и…

«Цак-цак-цак…»

А, уже знаю, что делать!

Я хватаю из шкафа старое пальто, распоров подкладку, вытаскиваю оттуда кусок ваты и затыкаю уши. Теперь трещи себе!

«Цак-цак-цак…» Опять ничего не помогает! Прочь всю вату! Закутываю уши и голову толстым платком.

Все впустую! Пронзительный голос этой птицы проникает и сквозь крепостную стену.

Эта ночь будет ужасной!

Десять часов утра, а я еще только встаю. Голова трещит. Не помню, когда я уснул. Наверное, часа в три утра. Между двумя и тремя я задремал, словно в лихорадке, а соловей все трещал. В Старом Месте соловьи не поют…

У меня, наверное, насморк. Переносица ноет, и в носу зуд. Небо черно, воздух холоден. Бывает такое лето, что июль не теплее ноября. Моросит холодный дождь, падает листва, люди зябнут.

Кондукторша гонит меня в другую комнату, заявив, что будет убирать. Она опять откроет окна настежь, и насморк разыграется еще сильней… нет, это не годится!

Зайду пока к соседу живописцу. Надо нанести этот визит, чтобы его жена не стеснялась меня. Надо быть деликатным с людьми. Он ко мне приходил, надо и мне навестить его. Я знаю, как нужно себя вести.

– Сегодня к ним можно заходить,- замечает кондукторша,- сегодня Августиха шепелявит.

Что за ерунду она несет? Что значит – сегодня шепелявит? Если кто-нибудь шепелявит, то всегда, а не по определенным дням.

Я постучал и прислушался. Ни звука. Постучал снова. Опять молчание. Я осторожно взялся за ручку двери, дверь отворилась. Вся семья собралась в первой комнате.

– Прошу прощения,- говорю я.

Никто не обращает на меня внимания. Живописец сидит у мольберта, подперев голову рукой, жена согнулась над стиральной доской, в руке у нее какая-то тряпка. Только Пепик оглянулся на меня, высунул язык и снова отвернулся; он переводит взгляд с отца на мать. Надо делать вид, что я не замечаю выходок Пепика, тогда он сам перестанет озорничать… Меня обнюхивает маленькая черная собачонка. Она не лает, видно, еще слишком молода.

– Прошу прощения,- повторяю я громко.

– А, сосед… извините, я думал, что вошла прислуга. Жена, это пан доктор, что живет напротив. У нас сегодня картофельный суп…- я охотно ел бы его трижды в день,- и мы сейчас обдумываем, заправлять ли его крупой. Садитесь, пожалуйста.

Надо вести себя как можно непринужденнее.

– Спасибо. Мы ведь уже знакомы, хозяина я знаю, сыночка вашего тоже, да и вас, сударыня, видел мельком. Разрешите представиться, сударыня: доктор прав Крумловский.

Тощая, увядшая блондинка неловко кланяется. Она похожа при этом на деревянную марионетку, согнувшуюся пополам.

На лице ее написано смущение. Я говорю:

– Пан Августа говорил мне, что вы смущены этим случаем с постелью. Хе-хе! Пустяки! Между соседями это ничего не значит!

Она снова словно переламывается пополам.

Меня приглашают сесть и спрашивают, как мне нравится на новой квартире. Я отвечаю, что очень нравится, только вот ночью… И я рассказываю о соловье.

– Ах, вот как, соловей! А я его и не слышал!

– Как же тебе слышать, когда ты был пьян в стельку! – вставляет жена своим резким сопрано.

– Я-то? Немного выпил…

– Это, по-твоему, немного? Поглядите, пан доктор! – И, закатав рукав, она показывает синяки.- У меня было много женихов, все по мне с ума сходили, а я вышла вот за такого… Эх ты!

Воспитание у супруги живописца, примерно как у какой-нибудь лавочницы. Я в замешательстве. Замечаю, что она действительно шепелявит. Вот она принялась обтирать пыль, не обращая на меня ни малейшего внимания.

– М-да, вышел казус, паи доктор,- говорит живописец и старается улыбнуться, но это у него плохо выходит.- Я побывал в шести трактирах и в каждом выпивал всего по рюмке, а после сразу пошел домой. Но с выпивкой мне не везет: я хороший человек, а как выпью, становлюсь совсем другим, и этот другой пьет все больше, а потом делает глупости. Но я-то тут при чем? – И он принужденно усмехается.

– Изредка выпить не вредно, даже полезно,- говорю я.- Лютер указывает…- Но я пугаюсь и не доканчиваю фразы. Мне показалось, что мокрая тряпка вот-вот угодит в меня.- Соловей меня вчера просто измучил,- меняю я тему. Собачка тем временем жует мои брюки. Я подавляю в себе желание пнуть ее ногой, но сидеть мне неудобно.

– Слышали бы вы меня, это здорово, верно, Анна? – Анна молчит.- Я умею пускать трели, как настоящий соловей. Иногда мне откликаются несколько соловьев, и получается настоящий концерт. Вы сами услышите.

Если он когда-нибудь сделает это, я его застрелю!

– Я думал, вы пейзажист, а вы портретист,- говорю я. На мольберте у него холст с какой-то фигурой.

– Приходится писать святых, ради заработка. Напишешь три красные или синие рясы, пририсуешь лицо и руки, и готово. Но и на этом почти ничего не заработаешь. Собственно говоря, я портретист. Раньше бывало много работы, весь еврейский квартал заказывал у меня, хоть и по дешевке: двадцать гульденов за портрет, во весь рост. Но появился другой художник и отбил у меня клиентов. А, вот идея! Пан доктор, вы могли бы позировать мне для портрета святого Кришпина, я как раз должен рисовать. Вы очень для этого подходите.

Чем я похож на него, ворую я, что ли? Я спешу перевести разговор на другое, например, на Пепика, надо завоевать его симпатию.

– Пепик, поди сюда, ко мне.

– Отстань, дурень! – отвечает мне Пепик.

Пепик получает от отца подзатыльник. Я чувствую, что краснею.

– Да ведь хозяйка сказала сегодня маменьке, что этот доктор какой-то дурень,- хнычет Пепик.- Правда, маменька?

– Замолчи!

Хозяйка сказала, что я дурень!

– Поди сюда, Пепик, поди ко мне,- говорю я каким-то ненатуральным голосом.

Мальчик, хныча, подходит и становится у меня между колен. Как это забавляют детей? Ага!

– Дай ручку. Этот пальчик варит, этот жарит, этот печет, этот приговаривает: «Дай кусочек!» -этот ему в ответ…

Мальчик не смеется.

– Это папа, это мама, это дедка, это баба, это…- Дальше я не знаю. Мальчик молчит как пень.- Постой, Пепик, я тебе задам загадку. Что это такое: я зеленая, но не трава, лысая, но не пол, желтая, но не воск, с хвостом, но не собака… Что это такое?

– Не знаю…

Я хочу сказать ему ответ, но убеждаюсь, что и сам не знаю. Загадку помню, а ответ забыл!

~ Ну, скажи еще какую-нибудь глупость,- понукает меня Пепик.

Я встаю, словно не слыша его, и прощаюсь.

– Ну, мне пора заниматься. Вон уже двенадцатый час.

– Нет,- возражает живописец.- Наши часы спешат не меньше, чем на полчаса.

– Не спешат! – отрезает Августиха.- Вчера я щеткой передвинула на них стрелки точно и поставила по башенным часам, когда те били.

Потом они говорят, что очень рады моему визиту, и просят заходить почаще. Мы, мол, наверняка будем добрыми соседями.