Всем в округе известно, что коневод Козлов отличный. Ради хорошего рысака ничего не пожалеет. На первом месте у него всегда лошади, а потом уж все остальное. Так вот и с женой было. Приболела Фима, не обратил внимания сначала, потом денег пожалел, чтоб к докторам в Нижний свезти хворую. Посчитал, что только напрасный разор будет, — толку от этих городских лекарей все равно нет, им бы только поживиться за счет людских страданий. Поэтому лечили Фиму местные знахарки.

Но больной становилось все хуже и хуже, таяла, как свеча, тихо, без жалоб. И умерла ярким летним днем в середине июня, когда цветущий сад гудел от пчел. Если бы не две веточки — Ульяна и Афонька — можно подумать: и не было Фимы на свете. Ни сожалений, ни печали на душе у Григория Мироновича. Честно говоря, ему труднее было бы смириться с потерей какой-нибудь из своих кобыл. А жена, что ж, Бог дал, Бог взял!

Управляющий и сейчас, расхаживая по конюшне, и, поглаживая и ощупывая своих любимиц, вспоминал о покойной жене без грусти, зато с легкой досадой. Забота о детях теперь легла на его плечи. А забота немалая. Девку надо просватать. Из Афоньки что-то путное вырастить. За ним глаз да глаз нужен. «Ишь ты, пострел, уж тут как тут! К жеребцам прямо под копыта лезет», — Григорий Миронович оглянулся в поисках плетки или вожжей, когда заприметил сына, притаившегося в темном углу конюшни.

— Афоня! Марш на улицу! Не пугай лошадей, окаянный!

Мальчик и не думал уходить. Он только сменил убежище на другое, при этом что-то зацепил, в стойле упали вилы, загремели ведра.

— Ох, и за что мне такое наказание? Что делать с этим озорником?

Иногда Григорию Мироновичу становилось не по себе от мыслей, приходящих в голову. Дети казались помехой, а все труды и хлопоты о достатке — бессмысленными. «Когда „косая“ постучит в ворота, пойдешь за ней налегке. Нажитое богатство с собой не возьмешь. А оставлять детям — все равно что пускать на ветер. Человек ценит только то, что кровью и потом сам добыл. Зажгу костер напоследок — и все в него! Пусть Афонька свое сам наживает!»

Эти мысли бросали Григория Мироновича в дрожь. Но все же он часто к ним возвращался. И постоянно говорил детям, что добро нажил сам, своими руками, забывая правду (или не желая ее вспоминать). Когда-то, лет двадцать тому назад, Гришка Козлов был голь перекатная. Только и богатство, что силища немереная и руки проворные. Да сподобился жениться на богатой невесте. Фима была уж девка-перестарок, да и лицом не вышла: рябая, рыжая и косоглазая. Много лет работал Григорий на тестя, как вол. И наконец дождался счастья: перед своей кончиной тот все подписал зятю, в том числе и должность свою — управляющего княжеским имением — передал…

Беспокойно заржал Чингисхан, отвлекая Григория Мироновича от мыслей о прошлом. В стойле у жеребой кобылы он увидел рыжие вихры сына и рассвирепел:

— Я кому говорю?! Тебе или пню безмозглому? Раз слов не понимаешь, придется по-другому объяснять.

Он снял со столба уздечку и веревку, поймал за шиворот упиравшегося Афоньку, привязал его к этому же столбу и спустил с него грязные портки.

— Чего замолчал, гадёныш, прикусил язык-то?

— Я не гаденыш, ты сам гад!

— Как ты с отцом разговариваешь, стервец? Придется тебя проучить как следует. — И Григорий Миронович стеганул уздечкой по голым тощим ягодицам сына. На них сразу же проступили два красных рубца. Афонька взвизгнул, как испуганный поросенок.

— Ну как, по вкусу пришлась березовая каша?

— По вкусу, по вкусу… — Афонька оскалился, смело глядя на отца и показывая свои мелкие и редкие, как у мышонка, зубы. — Вот вырасту и тебя тоже «угощу».

«В мать пошел, чертенок этакий, и в деда: такой же упертый. Его сейчас хоть до смерти запори — пощады не попросит». Афонька не плакал, а только шмыгал носом да рукавом шубейки размазывал по щекам сопли, кидая в сторону отца злые взгляды. «И точно, угостит, когда состарюсь. Вот этой же уздечкой и угостит однажды…»

Григорий Миронович повесил уздечку, надел на сына штаны, поправил ему шубейку, ощутив под руками худенькие ребрышки и быстро, как у пойманного зайчонка, колотящееся сердечко. В глазах защипало, а по груди прошла какая-то теплая волна.

— Эх, сынок, ничего-то ты не понимаешь! Глуп еще. И отца не слушаешь. А отец тебе только добра хочет, оттого и учит. Ты вон балуешься в стойлах, а не разумеешь, какая беда может случиться…

Афонька молчал и, казалось, слушал его. А Григорий Миронович разошелся и стал рассказывать о породистых рысаках, о своих планах, не заметив, что больно вцепился пальцами в острое мальчишечье плечико.

— Пусти меня, — захныкал Афонька, бесцеремонно прервав откровения отца. — Мне больно. Ты меня не любишь… Вот возьму и сбегу из дома. Поплачешь еще.

Григорий Миронович опомнился, словно проснулся. «Господи, прости меня, грешного, прости и помилуй», — прошептал еле слышно, а вслух сыну сказал:

— Вот вырастешь, сынок, и сам поймешь…

— Вырасту, вырасту, — прошмыгал угрожающе мальчонка, — и с цыганами убегу!

— Что? Чего мелет твой поганый язык? — опять распалился отец. — Я те убегу, муравьиная твоя душонка, только попробуй!

Григорий Миронович снова потянулся за уздечкой, но Афонька больше не стал испытывать судьбу, дал стрекача в полуоткрытые ворота.

Услышав голодное мычание коровы во дворе, Кузьма решил сходить за ригу — там прошлой осенью он складывал три стожка кое-какого сена пополам с овсяной соломой. Лето было засушливым, и накосить с двух паев удалось совсем немного клевера. Да и скормили его быстро — пока корова была в запуске и после отела. Может, в тех стожках что осталось?

Он взял старенькую полуразвалившуюся плетюху и побрел за ригу. Стожков не было и в помине. От них остались лишь желтые плешины в почерневшем снегу — кучки соломенной трухи. Значит, Матрена без него скормила скотине и эти запасы. Как дотянуть теперь до пастьбы? Выгонят ведь стадо не скоро. Один-единственный выход: просить сена у Козлова, кормами только он богат в это время года.

Наполнив мякиной плетенку, Кузьма собрался было обратно идти, но передумал, опустился на кучку. Хорошо-то как вокруг! В чистом голубом небе солнышко широко улыбалось, рассыпая во все стороны искры света, словно золотые червонцы падали в снежный подол земли. Они согревали землю подобно ласковым рукам матери.

Кузьма глянул в сторону речки Сережи. Глаза ослепило еще сильнее — то сияли солнечные лучи, отраженные от ледяных глыб. Река была перегорожена торосами. Льдины-громадины, наползая одна на другую, давили и кромсали извилистые берега. Вода в реке поднялась и устремилась к ближнему лесу и сельским огородам. «Речка-невеличка, а поди ж ты, всю окрестность вокруг половодьем опоясала, — восхищаясь силою реки, подумал Кузьма. — Значит, и в малом большие силы могут таиться». От такого «открытия» ему стало почему-то радостно и легко. Он схватил наполненную плетюху и по талой воде — шырк-шырк — торопливо поспешил ко двору. Со стороны реки в это мгновение раздался глухой треск. Кузьма невольно оглянулся и опешил: через речку, прыгая со льдины на льдину, пробирался на этот берег незнакомый мужчина. «Дурень, не думает, что голову потеряет задарма! В водоворот угодит вместе с ледяной глыбой — пиши пропало, костей не найдешь». В позапрошлом году кучер лысковский хотел было на резвой своей тройке проскочить в половодье… Только через месяц из Теши вытащили тарантас, а кучер и лошади до сих пор где-то плавают…

Кузьма бросил плетенку на межу огорода и побежал к берегу, крича на ходу:

— Вправо, впра-а-а-во бери, жук навозный!

Льдина, на которой стоял мужчина, к счастью, в сторону водоворота не пошла. Это немного успокоило Кузьму и он, перейдя с бега на шаг, подумал о том, какие причины гонят людей в лапы смерти. Бог их знает… Возможно, беда какая, а возможно, лень-матушка: человек в гости торопится да поленился в обход идти. Поди, узнай его помыслы!

Из села, встревоженные криками Кузьмы и треском ломающихся льдин, уже спешили к берегу люди: и женщины, и мужчины, и дети, и старики. Вскоре берег наполнился народом. Даже сам Петр Симеонов, сельский бургомистр, тут. Его кряжистая фигура выделяется среди толпы. В карих глазах его привычная плутовская насмешка. Cнял шапку, утирает пот со лба. В селе Петра Анисимовича побаиваются, кулаки у него как кувалды, не раз он их поднимал на людей. Вот и сейчас он стоит, глядит на всех свысока, точно перед ним не люди, а клопы копошатся.