Пришли мужики, топчутся гурьбой у окон. Хозяин вышел в шубейке нараспашку, поздоровался не спеша с каждым и выслушал просьбу, не проронив ни слова. Потом крякнул, погладил щуплую бороденку и засмеялся:

— Вы, мужики, точно дети малые! Иль не знаете, что у каждого времени года свой нрав, свои прихоти.

Мужики онемели: смеется над ними старик, издевается. Что-то знает сам, а от них таит… Загудели недовольно и с опаской — обидишь ведуна, хуже будет, но ничего не сказали. Бормоча себе что-то под нос, уже развернулись уйти, но не успели. Видман вдруг, повысив голос и уже без улыбки, опять заговорил:

— Вот что скажу, эрзяне! Ответа хотите, так получите! Вы сами виноваты, что нет доброй весны. Забыли своих богов, в церковь ходите, отца Иоанна слушаете. А ведь он своим кадилом да свечами восковыми вас всех от мира отринул, разум ваш замутил. Вы, как быки на заклание, за ним идете. Его Бог, может, для русских и хорош, но не для нас, эрзян. Погубит вас этот Бог. Сначала весны нет, потом лета не будет, а следом — жизни. Думайте, эрзяне!

— Да мы думаем, да что толку! — раздался из толпы робкий голос. — Знаешь ведь, как в церковь нас гонят: и силой, и угрозами. Полицейский с плетью чуть что — и у ворот…

— Так ведь у плети рукоять есть. За нее сподручно ухватится вам самим, а не полицейскому. Эх, несчастные, старик вас должен учить, что делать! У самих в головах пусто!..

У крыльца воцарилась тишина. Все молчали. Только слышались тяжелое сопение стариков да вздохи. Видман смотрел на односельчан и горестно качал головой. Вдруг с березы, что росла у забора, раздалось робкое, словно осторожное прищелкивание скворца:

— Чок! Чок! Чок-чок-чи!

Старики ахнули, оживились. Будто теплым черемуховым ветром повеяло, заиграли воды в оврагах, будто капель зазвенела.

— Чок-чок-чи! Чок-чок-чи! — голос певца становился все увереннее и громче.

Слушавшие его люди поняли: даже птица, невзрачная, маленькая и слабая, полна веры в лучшее, она приветствует жизнь, хотя и выпала на ее долю нелегкая судьба — перелет в неприветливые родные края, встретившие ее холодом и голодом. И ведь не унывает, поет, радуется жизни.

— Ах, молодец, скворушка! — Видман вытер слезы со щёк заскорузлой ладонью. — Знает, как утешить и вразумить нас, бестолковых.

— Верно говоришь! Все верно сказал!

— Истина твоя, Видман!

— Мудрый ты человек, Видман! Словно глаза незрячие открыл. — Эрзяне наперебой благодарили и хвалили своего ведуна, пожимали ему руки, кланялись. А когда все чувства были высказаны, расселись по сторонам (кто на ветхие ступеньки крыльца, кто на бревна, кто на корточки) и повели неспешный разговор о сельских делах, о скором севе, о кровопийце управляющем (Григорий Козлов у всех как кость в горле), о возвращении Кузьмы Алексеева.

Скворец кликал весну не зря. Она не заставила себя больше ждать, пришла во всей красе: искрилось солнце в лужах, пели ручьи, кричали грачи на березах… Вместе с зимой кончался и великий пост. Сеськинцам он был навязан не только попом, больше — нуждой. Редька, капуста, горох, огурцы и пареная тыква, хлеб пополам с картошкой да каша на воде не от хорошей жизни на столах. А у кого-то и этого не хватает: не столько едят, сколько глядят.

В семействе Григория Мироновича Козлова в пост строгий запрет на скромную пищу строжайший: нечего Бога гневить, других грехов хватает. Подчиняются отцовским требованиям десятилетний сын Афонька и дочь Ульяна. Ничего, мяса, масла и яиц они и после Пасхи наедятся — такого добра полные амбары! Что отец хозяйке графине в Петербург собирает, то и сам имеет вдосталь. Сумел, кроме этого, еще и деньжат скопить тайком.

Сегодня, обрадованный наступившим теплом, Григорий Миронович вышел на крыльцо с небольшим черпачком. В нем — серая дрожащая масса — овсяный кисель. Григорий Миронович размахнулся и выплеснул содержимое черпака в сторону тесовых ворот, произнося при этом:

— Дедушка Мороз, не бей мой овес, наполни мои амбары золотым зерном!

Из-за двери, в щелку, за отцом подглядывал любопытный Афонька. Очень ему хотелось выйти и самому разливать кисель по двору. Но он боялся отца. Крут тятенька, рука у него тяжелая, мальчик давно в этом убедился: не раз получал трепку за свои проказы. А пожалеть Афоньку некому — маманя умерла, когда он был еще совсем маленький. Сестрица же сама все больше сторону отца держит, говорит:

— Так тебе, чертенок, и надо! Не будешь баловаться.

Но все-таки не выдержал сорванец, шмыгнул на крыльцо и спрашивает:

— Тятя, зачем ты мороза просишь, ты же говорил, что Господь все дает?..

Григорий Миронович от неожиданности (сын стоял за спиной, он его не видел) чуть черпачок не уронил. Обернулся и посмотрел сердито, дескать, кто посмел ему мешать? У Афоньки рот открыт, уши розовые торчат из-под русых вихров, и глаза косые хитрущие — без тени страха. «Вот, дьяволенок, поддел отца! Умно, ничего не скажешь…» В душе Григорий Миронович восхищался сыном: ум остер, сам шустер, все видит и примечает, не по годам разумен. Но виду не подавал, чтоб не избаловать. Вот и сейчас шлепнул сына пониже спины и сказал:

— Любопытен больно. Вырастешь — поймешь. А сейчас рот закрой, а то ворона влетит.

— Пусть, я ее тогда съем.

Тут уж Григорий Миронович не выдержал, рассмеялся, еще раз шлепнул сына:

— А ну, беги по своим делам, в отцовские не встревай.

Афонька клубком скатился с крыльца и, разбрызгивая грязь, помчался на улицу. Отец с любовью смотрел ему вслед. Наследник растет. Для него старается, копит добро. Может, купцом станет, самостоятельным хозяином… Конечно, управляющий и дочь свою любит, но иначе, чем сына. За девку и вершка земли не дают, а скоро и саму со двора уведут, да еще с добром-приданным. А там еще неизвестно, какой зять окажется…

Из конюшни вышел работник, Игнат Мазяркин. В руках — пустые ведра-бадейки. Понятно, скотину поил.

— Ей, дубина ты стоеросовая, чай, не забыл воду-то подогреть, как велено тебе было? — управляющий кинулся к Игнату, заглянул в пустые бадейки, потом в ворота конюшни, словно надеялся там найти ответ на свой вопрос. Игнату же он не дал и рта открыть, продолжая свои угрозы:

— Смотри у меня, скинет кобыла или корова, самого порешу! Говорил тебе, холодного пойла им нельзя!

— Да что я, дурак, сам знаю! — Игнат с обидой прервал хозяйскую ругань и добавил: — Не первый год тебе служу и за скотиной хожу, как другие матеря за детками не ходят.

— Ладно, — примирительно сказал Григорий Миронович, хорошо понимая, что работник прав. Однако лишняя острастка и Игнату не помешает, радивее будет. — Поезжай за сеном на дальний выгон. Там еще стожок нетронутый остался. Привези, а то ведь сопрут, голытьба окаянная…

Игнат пошел запрягать лошадь, хозяин — следом за ним в конюшню. Все обошел, проверил — остался доволен. Скотина в тепле и чистоте, напоена-накормлена. Правда, несколько лошадей в стойлах отсутствовали — отправились подводами в Нижний с мясом. На базаре у Григория Мироновича свой человек имеется. Поможет мужикам мясо продать и купить рыбу. Рыбу ту в местной лавке Григорий Миронович с выгодой продаст или у сельчан выменяет на что-нибудь нужное. Лавка в Сеськине самому управляющему принадлежит, тут уж с графиней доходом он не делится. А доход хороший, постоянный. В прошлом году благодаря этому новую конюшню на сорок голов поставил. Строение основательное: рубленые сосновые стены, крыша тесовая. В стойлах даже полы настелены. Дворец, а не конюшня. Пока она, правда, наполовину пустует. Да это дело поправимое, уже нынешней весной хороший приплод ожидается. Поэтому и бережет Григорий Миронович пуще глаз стельных коров и жеребых кобыл. А на развод в прошлом году он купил на Макарьевской ярмарке породистого жеребца Чингисхана. Вот он сейчас в стойле нетерпеливо бьет копытом. Увидев хозяина, заржал приветливо и потянулся мордой через загородку. Знает, что получит угощение. Григорий Миронович достал из-за пазухи краюшку хлеба и дал любимцу, ласково потрепал атласную шею. Немалые деньги выложил за жеребца. Но ни разу не пожалел об этом. Могучий вороной красавец с белой звездочкой на лбу каждый день его душу радует. И потомство от него ожидается ценное. Нет, не жаль Григорию Мироновичу той сотни рублей, совсем не жаль. У самой графини таких жеребцов нет…