— Оставь! — раздраженно отмахнулся отец. — Ну время ли теперь толковать о домашних делах! Нам совсем не до них! Какие вы, женщины, прозаические существа!

Мама взяла с письменного стола карандаш.

— Можно? Я только на минутку возьму карандаш и сейчас же положу на место. — Она что-то высчитывала на клочке бумаги.

— Совершили вы какую-нибудь интересную горную прогулку? — начал я снова, но отец не дал мне договорить.

— Какой энтузиазм это должно вызвать в таком молодом человеке, как ты! На войне человек поднимается выше себя, на войне у каждого свое место и назначение; умереть геройской смертью за отечество даже на самом безвестном посту много лучше, чем ни разу в жизни не испытать великого счастья — отдать себя целиком, пожертвовать всем, что у тебя есть. Да, можно прямо сказать: о, как скучно, смертельно скучно изо дня в день знать только один путь — из дома в канцелярию и из канцелярии домой. Теперь другое дело, настало время, когда мужчина может себя показать, когда каждый чего-нибудь да стоит, в том числе и ты… Через какие-нибудь три недели, самое позднее, — мы в Париже, а поход на Петербург — это просто увеселительная прогулка. Полмира приберем мы к рукам… Пощады не давать. Пленных не брать. Мы низринемся, как гунны. Да-да! Мы пангерманцы!

Пыхтя и отдуваясь, он расхаживал по комнате и уничтожал врагов Германии: «Прекрасное воодушевление» последних дней, от которого я едва уберегся, исчезло бесследно. «Гунны! Гунны!» — звенело вокруг, и разукрашенный флагами, преображенный воодушевлением город оделся в черное, готовясь к приему мертвецов. Дома выли. Зак стучал ложечкой о стакан, звон стоял такой, словно все звонки мира вопили: «Тревога!» По всему пути от Амалиенштрассе до вокзала, там, где проходил увенчанный лаврами полк, мертвецы лежали по четыре в ряд, мертвецы заполнили и Максимилианплац, целые штабеля мертвецов — война кончилась, и все они вернулись. Бело-голубое знамя торчало из груды тел, и только одна рука высунулась наружу… «Ты не пожмешь мне руку…» Я взмахнул в воздухе окровавленной культей… Вернулись и другие, они были живы, и все же смерть сразила их до глубины их существа. Они продолжали жить под градом снарядов и среди штурмовых атак, они всегда были готовы выстрелить или замахнуться ружейным прикладом. Бесстрашные, беспримерно храбрые люди, они были бы достойны славы героев, будь то дело, за которое они честно сражались, правое, справедливое дело… А ведь мы все, все участвовали в этом: мы жаждали, чтобы случилось что-нибудь… что-нибудь… ну, наконец-то… Зато Фек и Фрейшлаг верхом на рослых конях проскакали через Триумфальные ворота, волоча за собой пленников — Гартингера, Ксавера и меня… И трубы трубили, трубили: тра-ра-ра! тра-ра-ра! А кое-кто из вернувшихся будет сидеть еще годы спустя на могилах и играть в карты: хлоп, хлоп, хлоп.

Отец, войдя в азарт, не мог остановиться, он отдавал все серебро и золото, чтобы железа было больше. Все столовое серебро, золотую брошь, браслет и ожерелье матери, все кольца, за исключением обручальных; не пожалел он и позолоченный канделябр. Все это приносилось в дар отечеству.

— Такая вещь! Ведь это фамильная драгоценность!.. — восклицала мама всякий раз, как отец называл тот или иной предмет. — Столовое серебро? Нет, ни за что!

Но отцу, по-видимому, доставляло удовольствие отдавать вещь за вещью, он с восторгом опустошил бы весь дом. Превратив наконец все золото и серебро в железо, он начал отбирать назад то одну, то другую вещь.

— Ты права, столовое серебро лучше сохранить, и золотую брошь тоже, браслет и ожерелье дороги тебе как память, ну, а канделябр и кольца — это такая мелочь, что и возиться не стоит. Пускай отдают свое золото в первую очередь те, кто носит массивные золотые часы и — это уж непозволительная роскошь! — золотые запонки. Нам за ними не угнаться, не опоздаем, успеется… — Но он все-таки не успокоился и все спрашивал:- А может быть, хоть канделябр отдать? — Наконец он угомонился и решительно произнес: — Я еще раз хорошенько подумаю. Торопиться некуда.

Мама положила карандаш на место.

— Я подсчитала, — сказала она, глядя в свою бумажку. — Нет никакой необходимости прибавлять что-нибудь к сбережениям Христины. Ей хватит того, что у нее есть. Ведь не сто лет ей жить.

— Я тоже так полагаю, — вскользь бросил отец.

И обратился ко мне:

— В какой же полк ты определился и когда вам выступать? Надо ведь знать, чтобы отпраздновать проводы, и матери дать время все приготовить.

Я почувствовал, как за моей спиной и мама испуганно застыла в немом вопросе.

Знали бы они, как я дрожал. Поэтому я и вел себя так вызывающе и развязно. Только мама, видно, почуяла что-то.

— Дядя Гуго приехал! — сказал я в ответ.

— Ка-ак? — крякнул отец.

— И семью привез с собой. Жену-негритянку и двоих черных ребятишек.

— Ка-ак? — еще раз крякнул отец. Крышка пустого чемодана и отец крякнули вместе.

— Где же он поселился, этот мошенник?

— В «Баварском подворье».

— За наш счет, ну конечно, за наш счет!

Отец задыхался, и мне даже жалко его стало.

— Да нет, он привез с собой кучу денег, к тому же он подданный нейтральной страны, за это время он принял голландское гражданство. А какой он великан, ты просто не представляешь себе, папа. Ему пришлось низко-низко пригнуться, чтобы войти в наши двери. На люстру он смотрел сверху вниз… Да-да, великаны ходят по земле, и духи являются из преисподней.

— Брось молоть глупости… Это не моя родня! — выразительно произнес отец, повернувшись к маме, которая вынырнула из-за чемоданов.

— Боюсь, что нам с тобой лучше не упрекать друг друга, — загадочно бросила она в ответ.

— Это грозит нам большими неприятностями. Жена-негритянка, дети-негритята, да еще голландец, подданный нейтрального государства, — что за бестактность являться сюда в самый разгар войны! На карту поставлена честь семьи… За мою родню мне краснеть не приходится…

— М-да, конечно… — послышался голос матери, звучавший спокойно, слегка иронически.

— С тех пор целые поколения в нашем роду честно трудились… — сказал отец и настороженно, точно уже подозревая меня в чем-то, повторил свой вопрос:

— Итак, в какой же полк ты определился и когда вам выступать?

— Вы в самом деле хорошо отдохнули?

Отец резко ответил:

— Наш отдых теперь дело десятое. О нем после… А почему флаг не вывешен?

— Христина уже ищет его, — одновременно сказали мы с мамой.

— Немедленно вывесить флаг! — скомандовал отец. — Скандал! Этого еще не хватало!.. — Он стал во фронт, я тоже сделал над собой усилие: руки вытянулись по швам, грудь выпятилась колесом.

В боковом кармане у меня не было сокровища, которое надо было охранять, на верхней губе не было щетинки, которую можно было бы подергать. Куда же девать руки? Карманы уже не могли служить для них убежищем: слишком часто я засовывал туда руки. Ничего удивительного, что они так охотно опускались по швам: «Рад стараться!» Ведь нельзя же непрерывно проводить рукой по волосам или по лбу или поправлять галстук. Вертеть пуговицы руки мои отказывались и ни за что не хотели складываться для молитвы. Хорошо бы закурить сигарету, тогда и губам была бы работа. Скрестить руки на груди или подбочениться тоже было бы неплохо, но в данную минуту это могло показаться неуместным. Руки тяготили, угнетали меня. Что же делать с ними, проклятыми? Насилу оторвал я их и просто опустил, сжав в кулаки… Наконец-то!

«Не разводи церемоний, эх ты, изнеженный барчонок! — подстегивал я себя. — Вперед, ты, не ведающий страха! Вперед, победитель страха!»

Мать повернулась, чтобы видеть мое лицо.

— Так когда ты выступаешь? — в третий раз спросил отец. — Отвечай же!

«Вперед, — подталкивал я себя и трубил: — В атаку!»

— Вы оба, очевидно, решили разыграть меня. — Отец зло посмотрел на маму. «Вы оба», — тут я внезапно почувствовал прилив мужества, ведь теперь надо было и за маму вступиться.

Стараясь придать себе уверенности, я вытянул губы, словно собирался засвистать: «Вставай, проклятьем заклейменный…», и сунул кулаки в карманы; неожиданно отец закричал так, точно я скрывал ужасную тайну: