Они нападали на меня со всех сторон. Бил меня и господин Штеге, председатель ферейна «Водный спорт», и тренер Штерн — оба злились на меня за то, что я попрал честь ферейна, а Играющий в войну — за то, что я больше не играю в войну. Предатель — за то, что я никого не предаю больше. Рыцарь печального образа и Юный самоубийца пришли в такую ярость при моем появлении, что забыли: первый — о своем печальном образе, второй — о намерении покончить жизнь самоубийством — и набросились на меня с кулаками. Я оборонялся как мог, Едва я, отбиваясь, сходил на следующую ступеньку, как все стоящие у меня за спиной тянули меня к себе, а те, кто стоял ниже, подталкивали вверх. Мне вовек не удалось бы выбраться на волю, тем более что Руки-по-Швам поставил у подъезда Фека, Фрейшлага, Крейбиха, Палача и Кадета, до которых еще не дошла очередь вольничать. Вдобавок ко всему я мог действовать только одной рукой, в другой у меня был чемоданчик. Вдруг появился Куник. Подстрекаемый Грубошерстным пальто, Куник засучил рукава рубашки и грозил мне своим мощным кулаком, к тому же вооруженным еще и зубчатым кастетом… Никого вокруг, кроме разъяренных врагов, преграждавших мне путь к Стойкой жизни… Хлоп, хлоп, хлоп — надвигался на меня град картечи, и чей-то голос говорил: «До сих пор он всегда…» «Наедался досыта, наедался досыта», — подхватывал хор голосов; и снова выделился один голос: «Нет ли у вас…» «Пяти пфеннигов, пяти пфеннигов, прошу вас. Пять пфеннигов, прошу вас!» — вопили все хором, подражая моему голосу. Видно, я вслух позвал на помощь, хотя сам не сознавал этого: внизу у подъезда послышался шум свалки, чердачная дверь с грохотом распахнулась, и оттуда кто-то кинулся вниз по лестнице. Раздались голоса:

— Мы идем! Мы идем!

Я увидел табличку, похожую на указатель, который стоял в Зейлинге по пути в горы, но только стрелка указывала вниз по лестнице, а надпись гласила: «Путь на волю, или Тропа счастья». Ни протяжение пути, ни время, требуемое на то, чтобы пройти его, обозначены не были… Вслед за тем я услышал, как Неустанный вопрошатель, пробивший своими вопросами уже не одну гору лжи, вступил в ожесточенный спор с Лжецом и заставил его, распространявшего обо мне ужасную ложь, замолчать. Украдкой читающий книги и Дирижер схватили Болвана, которому было поручено оболванить меня и который назойливо бубнил мне в уши:

— Есть парадные лестницы и черные лестницы, есть винтовые лестницы и пожарные лестницы, но эта лестница, как вы, бесстрашный Лестничный альпинист, имели возможность убедиться, совершенно особая, взбесившаяся лестница, вышедшая из всякого повиновения. Она не знает никакого выхода на волю и только раздает направо и налево чувствительные тумаки… Скверный лестничный анекдот, не правда ли?

Блуждающий по аду проложил себе дорогу ко мне и стал рядом: охраняя меня, он взял меня за руку и повел. Многие Страшные образины утратили свой страшный вид, мне показалось, что все они перекочевали сюда из паноптикума. Неустанный вопрошатель продолжал спрашивать и такие вопросы задавал доктору Гоху, который пришел сюда, чтобы приговорить меня к смертной казни за мои неразрешимые комплексы, что этот Нюхатель стал поспешно массировать себе мозг кокаином и отменил смертный приговор. Отважный Глашатай правды сказал Анархисту всю правду, и тот, пристыженный, отступил и даже извинился: он, мол, не имел представления, в какое общество попал.

— Куник! — позвал знакомый голос. Боксер в ужасе оглянулся и затопал, убегая вниз по лестнице.

— Куник! Гад проклятый! — позвала Фанни.

Куник заявил, что потерял всякую охоту драться, а кроме того, я, конечно, непобедим, так как ношу знаменитый пояс «Геркулес», делающий человека силачом, он, дескать, на себе испытал действие этого пояса. Дядя Карл, мой сумасшедший дядя, в припадке буйного помешательства набросился на своих же, его с трудом удалось увести, а я тем временем преодолел еще несколько ступенек, не получив ни одного удара. Дядя принес с собой тот самый страшный крик, вслед за которым в тот раз взвыл весь Оплот мира, но я с песней, укрепляющей дух человека, прошел сквозь город улюлюкающих домов. Я прошел сквозь бурю звонков, как ни звенело у меня в ушах… Учитель Штехеле и профессор Вальдфогель уговаривали остальных моих дядей, расточительного дядю Оскара и великана дядю Гуго, не трогать меня. Оба дяди, не знавшие, к какому лагерю они принадлежат, легко позволили себя убедить и отступились от непонятного им заговора против меня. Профессор Вальдфогель этим не удовольствовался, он подошел и постарался приободрить меня:

— В этой лестничной битве все время помните о нашем старом Ксенофонте: «Thalatta! Thalatta![5] Море! Свобода!»

Дальше с нескольких ступенек меня свел Вдумчивый корреспондент. Магда, которую вызвали сюда, чтобы она своими патриотическими песенками подстегнула моих врагов, а меня запугала появлением духов, решительно. повернула назад, как только фрейлейн Клерхен рассказала ей о Беседке счастья и подлых слухах, которые распространял Фек, этот проходимец: он вовсе и не был знаком с фрейлейн Клерхен, а повсюду бахвалился, что с нею сошелся. Господин Зигер из Охотничьего домика отвел в сторону старика Гартингера: как, мол, он, старый социал-демократ, мог быть заодно с теми, кто стоял «руки-по-швам»… Бабушка узнала священника, который держал речь над ее гробом, и как следует пробрала его: что ему, дескать, здесь нужно, решительно сказала она, и неужели ему не совестно? Золотко швыряли то в одну сторону, то в другую, как настоящего Туда-и-Сюда; Зловреда и Пакостник тузили его кулаками, считая, что он не их поля ягода, но и Блуждающий по аду ткнул его в спину так, что он упал с лестницы, да еще сделал вид, этот Туда-и-Сюда, что страшно возмущен, и пригрозил на всех пожаловаться. Пай-мальчик, сын дворника, который успел к этому времени стать жалким ханжой и презренным клеветником, видя, что исход борьбы не решен, предлагал свои услуги обеим сторонам. Искатель счастья ясно дал понять Негодяйчику, чтобы он искал счастья в лагере Руки-по-Швам, и так прижал его к стенке, что тот жалобно заныл и наперед отказался от всех своих наветов. Вероятно, Молодой человек, которого я увидел, был тот самый, что некогда покинул отчизну, стремясь отразить в своих картинах «прекрасный мир», — ведь с его появлением бабушка «преобразилась, одышка ее улеглась, она плясала и пела так, что священник, теперь уже обер-консисториалрат, в ужасе поспешил вон, повторяя, что здесь творятся такие дела, таки^ нечистые дела… Молодой человек показал мне тем временем свои картины, и я увидел как раз те из них, которые он не нарисовал, все стены на лестнице были разукрашены ими, и я увидел портрет в столовой, над комодом, освещенный так тепло, как никогда раньше, — портрет дедушки. И портрет заговорил:

— Я жил не весь. Жила какая-то частица меня. А ведь я хотел жить полной жизнью, всеми силами души и ума! Ты, быть может, тоже не достигнешь цельной жизни. Но ты будешь к ней пробиваться.

Появилась и старая фрейлейн Лаутензак, она благодарила меня за то, что я умирал вместе с ней, она ласково улыбнулась и сказала, что хочет помочь мне выбраться на волю… Вдруг снизу поползло какое-то зловоние.

— Все здесь? — крикнул чей-то голос.

— Да, — послышался нерешительный ответ; это была подмога отряду Руки-по-Швам, она очень запоздала. Но за нерешительным «да» взревело мощное «да» с нашей стороны. Это не мог быть «верблюд», он уже дохнул на меня своим мерзким дыханием; с верхнего этажа, из его квартиры, доносилось бульканье, он полоскал рот прописанной ему микстурой, а затем играл на виолончели. Теперь я вспомнил, кто это так стремительно приближался ко мне, размахивая ведерком с вонючей жижей, — мой старый знакомый. И как только мог я забыть его! Он все это время тайно безобразничал, а я ни разу не напал на его след!.. С минуту я слушал, как он меня уговаривает:

— Чего ты так торопишься? Куда спешишь? Зачем так отчаянно стараешься сойти с лестницы? Не надо ничего делать! Скажи: оставьте меня, я хочу покоя. Лень обязательно перекроит на свой лад жизнь Руки-по-Швам…