— Но ведь существует и сегодняшний день, — помолчав, нерешительно возразил Гартингер.
— А разве то, о чем я говорю, не сегодняшний день?! Кто не дерзает подняться выше требований дня, тот, по-моему, не поспеет и за повседневными требованиями… Очень возможно, что мне еще много, много надо учиться и что мне меньше, чем кому бы то ни было, к лицу критиковать и давать советы. Но я знаю одно: то, чего я так страстно хочу, спросится с нас. Спросится! Сегодняшний день — это война, и нам необходимо загореться воодушевлением борьбы против войны! Укажем же людям светлый путь разума среди всего этого безумия. Самое великое, к чему стремится человек с тех пор, как он себя помнит, спросится с нас… с нас…
Гартингер крепко пожал мне руку.
— Ты сказал очень много важного, друг! До свидания! Мне хочется подумать над всем этим.
В кафе «Стефани» было пусто.
Реяли флаги, всюду по-прежнему реяли флаги. Время близилось к полудню. Я сел у окна.
Кельнер принес газеты и сказал:
— Сейчас пройдет полк Листа.
Во время спектакля в Мюнхенском камерном театре Ведекинд выступил с патриотической речью. В одной из газет было напечатано воззвание анархистов, снабженное благожелательным примечанием редакции, оно было озаглавлено: «На зов кайзера откликнулись все, все».
«Что же такое эта война?» — спрашивал я себя с новой тревогой и, стараясь рассеять собственную неуверенность, ответил себе словами Гартингера: «Борьба идет за рудный бассейн Лонгви, народы вынуждены проливать кровь за новые рынки сбыта и сверхприбыли капиталистов».
«Так что же, значит, мы не должны обороняться, даже если враг нападет на нас?»
«Перечитай речи кайзера за последние годы, вспомни хотя бы о «прыжке пантеры» и подумай — кто же этот враг: русские или французские рабочие и крестьяне?… Стой твердо на своем! Не сдавайся! Не позволяй сбить себя с толку!»
«Но это еще не все. Это еще не вся война, тут еще многого не хватает. Надо изучить войну. Но начать надо не с изучения войны, а с изучения мира. Даже с ним далеко не все ладно…»
— Идет полк Листа! — крикнул кельнер, стоявший у двери.
И вот уже гремят литавры, бьют барабаны и оркестр играет: «Был у меня товарищ…»
Все, что до этой минуты двигалось по улице в разных направлениях, вдруг дружно устремилось в одну сторону. Окна с шумом распахнулись, балконы, переполненные до отказа, словно подались вперед, в подъездах и подворотнях толпились мужчины в рабочих блузах, женщины в передниках…
Точно какая-то сила вышвырнула меня на улицу. Оттесняя меня к стене дома, надвигался поющий людской вал. В центре его высились дула винтовок, из которых торчали цветы.
Вверх-вниз — четко взлетали палочки барабанщика, словно без этих четких взмахов вверх и вниз не было бы и музыки. Мерный шаг солдат сметал все на своем пути.
— Вот они, наши добровольцы, совсем еще дети, вот она, немецкая молодежь! — всхлипывал рядом седоволосый старик и бросал на меня укоризненные взгляды. — Левой! Левой! Левой! — рявкал он мне, чтобы я держал шаг. Только на углу я с трудом остановился.
Словно увенчанный лаврами, шел полк по Терезиенштрассе, вот он свернул на Тюркенштрассе, и все невольно подхватили его песню:
Вдруг взблеснуло знамя; его конвоировали два солдата с примкнутыми штыками.
Только на одно мгновение увидел я его лицо из-за белоголубого шелкового полотнища. Потом уж я видел одно только развевающееся знамя.
Это он, Мопс, шел впереди с полковым знаменем.
Я хотел снять шляпу, но нет, оказывается, я стоял с непокрытой головой, а знамя плыло уже далеко впереди… Там шел он…
Я громко пел. Пусть он там, под уплывающим знаменем, слышит, что я тоже пою:
Еще раз, издалека, донеслось:
Тогда и я помахал рукой на прощание. Но совсем в другую сторону, туда, где стоял Охотничий домик, где зеленел осиянный лес, и попрощался с Мопсом: «Возвращайся скорей!»
— Пять пфеннигов! Нет ли у вас пяти пфеннигов, прошу вас…
Зак взял пять пфеннигов и уставился на пустой мраморный столик.
— Ничего нельзя понять, а? Стоит призадуматься над этой загадкой… Видели бы вы сегодня Крейбиха! Его точно подменили. У доктора Гоха просил прощения, а потом ко мне подошел: «Простите за все, Зак, я вел себя как мерзавец! Иду на фронт и там все искуплю». Магда же, наоборот… Представьте, не здоровается со мной, дуется, И все потому, что я отказался сочинять для нее патриотические куплеты… А доктор Гох, который славит войну как величайшее событие, заявил, что впредь он отказывается толковать сны, ибо толкование снов — это насильственное вторжение в психический механизм, а он принципиально против всякого насилия… Вот и надейся на людей! О вы, толкователи снов, исследователи комплексов!.. Слова, мысли — зовы в снежной вьюге! Деяния — следы, следы на снегу…
Казалось, на чистой мраморной доске столика возникали вопросы, вопрошающие лица, недоуменно устремлявшие свой взор на Зака и требовавшие ответа. Уйма вопросов появилась одновременно. Стараясь прикрыть их, он клал ладони на мраморную доску, но тут же снимал руки — так настойчиво шевелились эти вопросы под пальцами… Вскоре он перестал отвечать на них, а только передавал их дальше.
— Мы еще бредем в темноте. Лишь слабо светится искорка — наше сознание… Речь идет о том, как может человек привести к одному знаменателю себя и то, что происходит вовне! Допустим, что есть дело правое и дело неправое, истина и заблуждение… Значит, каждый человек — это два существа: одно — то, за которое он выдает себя, и второе — его подлинное «я». Скажем, он выдает себя — и вполне искренне — за порядочного человека. Но так ли это? Он, оказывается, служит явно неправому делу, запутался в ужасных заблуждениях… Кто же этот человек в действительности? Разумеется, не тот, за кого он себя выдает… Другой, совсем другой… С этим Другим он постоянно живет, он и есть этот Другой, быть может сам того не сознавая… Так живем мы все, сознавая и в то же время не сознавая этого, иной раз вопреки рассудку, либо сознавая, но лишь очень смутно… Неразрешимая загадка. И чем дальше, тем она неразрешимее… Нужно найти к ней ключ.
А может и так быть, что служение правому делу портит человека, делает его даже негодяем, а служение неправому делу исправляет и даже превращает его в героя, причем, став лучше, человек, разумеется, лучше служит неправому делу и тем самым становится особенно опасным, особенно страшным вредителем… Бывают чудовищные, запутанные, противоречивые случаи. Коварные, мудреные, как сама жизнь, сама действительность… Начинается с чего-нибудь вполне безобидного на первый взгляд — с деятельности, которой человек всю жизнь занимается… Но выходит, что за его деятельностью стоит нечто отнюдь не столь безобидное, а дальше, глядишь, и вовсе не безобидное, и под конец выявляется и властвует уже то самое огромное черное неправое дело, которому он, по сути, всегда и служил. Честные до глубины души люди обращаются, таким образом, в собственную противоположность, в вопиюще бесчестных людей, действуют наперекор самим себе, становятся самим себе смертельными врагами, убивают себя обезоруженным неведением… Кто же я? Этого не решишь, не решив загадки — какому делу я служу… Мое собственное представление о себе… Нет, нет, оно, конечно, имеет значение, но важнее другое: кто я в действительности. Человек может утверждать о себе то или другое, чаще всего это самоутверждение, и оно весьма подозрительно… «Чем вы занимаетесь всю свою жизнь?» — спрашивают человека. И что же оказывается? Он не имеет о себе ни малейшего представления; он, этот свалившийся с неба невинный младенец, этот милейший человек, на поверку оказывается тяжким преступником. За умеренную мзду, ему положенную, он по мере сил содействует тому, чтобы с людей сдирали десять шкур, чтобы их мучили, травили, заставляли голодать, чтобы правду попирали ногами и людей оглупляли, чтобы ложь проникала повсюду, чтобы люди безвременно старели, безвременно умирали, чтобы право и закон были в небрежении, чтобы человеческая свобода подавлялась, чтобы людей убивали словами и делами, — а все вместе это называется: честный государственный чиновник… Но дальше! Дальше! Вот человек всю свою жизнь суетится и трубит: я живу во имя свободы! И умирает со словами: «Да здравствует свобода!» А может оказаться, что он умер не за свободу, а за какую-нибудь бессмыслицу, больше того — за прямую противоположность свободе. А другой — презирает свободу. И гляди-ка: этот враг свободы против собственного желания служит ей… Какой-нибудь человеконенавистник хочет на весь мир заявить о своей ненависти к человечеству, и что же? Из-под пера его рождается гимн человечеству. Или же человек хотел воспеть одиночество, а воспел — страх перед таковым. Какой-нибудь писатель создает образ, которым стремится уничтожить врага, а враг неожиданно уклонился от удара и стал героем… Но дальше! Дальше!