— Свет ты наш, кормилец, батюшка Степан Тимофеич! Дай тебе Бог здоровья!

Для темных людей это был идеал удальца-разбойника, стихийной силе которого они, более слабые, безотчетно поддавались, поклонялись. Впрочем, и оба воеводы, по-видимому, признавали эту могучую силу.

— И нам с тобой, князь Семен, нет ведь того почета! — со вздохом заметил своему товарищу Прозоровский. — Ты помнишь еще, верно, на Москве покойного боярина Стрешнева, что ездил в немечину к лекарственным водам?

— Как не помнить. А что?

— Да насмотрелся он там всяких диковин, видел и некоего искусника, укротителя львов. "Вошел, — говорит, — тот укротитель в львиную клетку без всякого оружия, один хлыст в руке; щелкнул хлыстом перед самой мордой льва, подставил ему хлыст

— и перепрыгнул лев, как послушная собачка. А осердись лев, хвати его лапой — и от человека мокренько бы только осталося". Так вот, когда этот Стенька сидел тут в палатке перед нами, мне все сдавалось, что он — этакий лев в клетке, а мы с тобой — его укротители.

— М-да, похоже на то, но что впереди — еще Бог весть! — отозвался задумчиво Львов. — Зовет он нас с тобой на хлеб-соль в свою собственную львиную берлогу. Кому охота видеть себя съеденным! Да не вместно тоже доблестному выполнению нашего долга выказывать перед ним малодушие.

— Так что же ты делать-то ладишь?

— В ознаменование нашего к нему якобы благорасположения, заглянуть к нему, хошь не хошь, а придется!

Глава четырнадцатая

КАЛМЫЦКИЙ ПРАЗДНИК

Народная толпа перед приказной избой рассеялась тотчас по уходе казаков. Но Илюше уже не сиделось в четырех стенах, и он пошел снова бродить по городу.

И в настоящее время, несмотря на многие прекрасные здания новейшей европейской архитектуры, несмотря на трамвай и электрическое освещение, на Астрахани лежит еще заметно азиатский отпечаток. Во второй же половине XVII века даже кремль с его зубчатой стеной, построенный еще за сто лет перед тем Иваном Грозным, отдавал отчасти азиатчиной. В кремле, кроме воеводских хором и приказной избы, находились еще "аманатный" двор (где содержались "аманаты" — заложники, пленники и вообще арестанты), архиерейский дом и прочие казенные здания. Здесь же был и Троицкий собор, возведенный в начале столетия при Борисе Годунове[11].

При виде собора первою мыслью Илюши было войти туда помолиться за успех своего предприятия. Царившая в полутемном храме глубокая тишина и освежительная прохлада особенно располагали к сосредоточенной молитве. Когда мальчик немного погодя вышел опять на площадь, на свет и зной, он глядел бодрее и веселее, чем за все время со своего отъезда из Талычевки. В нем укрепилась уверенность, что молитва его услышана, и ему дано будет довести свое дело до благополучного конца.

И шел он сперва такою легкою поступью, точно не ощущал вовсе палящих солнечных лучей. Но когда он из кремлевских ворот вступил в самый город, и с моря опахнуло его вдруг ветром — не ветром, а каким-то горячим дыханьем, отзывавшимся смешанным запахом и соленого моря, и вяленой рыбы, и разных гнилых отбросов — дух у него перехватило, кровь в висках застучала, и он волей-неволей задержал шаг. А тут еще тем же ветром подняло, понесло на него целое облако уличной пыли… Он чуть не задохнулся и раскашлялся.

— Это ты, дружок? — услышал он около себя по-немецки. — А я ведь за тобой.

Зажмурясь от пыли, Илюша хотя и не мог разглядеть еще говорящего, но по голосу тотчас узнал своего благожелателя, парусного мастера мингера Стрюйса.

— Здравствуй, Иван Иваныч, — отвечал он. — Этою ужасною пылью мне совсем глаза засыпало.

— Да ты весь как в муке. Дай-ка я тебя отряхну, а то тебя и людям показать нельзя, как есть мельник!

И голландец принялся так усердно отряхивать мальчика, что едва не свалил его с ног.

— Ну, вот, теперь ты опять на себя похож стал. Идем.

— Да ты куда ведешь меня, Иван Иваныч?

— А на калмыцкий праздник. Здешние калмыки, видишь ли, чествуют одного старого гелюнга, что прибыл к ним из-под Царицына.

— Гелюнг — это ведь поп калмыцкий?

— Да, поп. Посмотреть их народные обычаи и тебе, я чай, занятно.

— Еще бы. А из других никто туда так и не собрался?

— Капитан с полковником и лейтенантом пошли уже вперед; я же нарочно завернул еще за тобой.

— Ну, спасибо тебе, что не забыл хоть про меня!

Было самое жаркое время дня — часа три пополудни, когда астраханцы спасались от невыносимого зноя в своих каменных постройках, не имевших по большей части даже окон на улицу. Поэтому вплоть до временного становища калмыков — на морском побережье — весь город точно вымер. Зато на побережье вокруг разбитых целым рядом кибиток с развевающимися на них флагами кишел массами народ. Впрочем, русских было здесь гораздо менее, чем разных азиатов: кроме самих участников праздника, куда неприглядных лицом, но здоровенных, коренастых калмыков, наряженных по случаю торжества в яркие шелковые халаты; были здесь и другие отрасли монгольского племени, такие же скуластые и косоглазые: разжиревшие купцы-бухарцы в цветных чалмах и зеленых халатах; бедняки-ногайцы в серых валеных шляпах и серых же потертых кафтанах; одетые еще беднее, забитые, слабосильные, кривоногие киргизы. Тем выгоднее выделялись среди них азиаты благородного арийского племени — персиане, благообразные и степенно важные, которым их высокие, конусообразные мерлушковые шапки придавали еще особенную сановитость.

Долго, однако, производить свои этнографические наблюдения Стрюйсу и Илюше на этот раз не пришлось, потому что из самой большой кибитки вышел к ним лейтенант Старк со словами:

— Наконец-то, мингер Стрюйс! Где это вы столько времени пропадали? Хотели было уже без вас начинать.

Калмыцкие кибитки как кочевые жилища имеют перед постоянными обиталищами одно существенное преимущество, что чрезвычайно легко и быстро складываются и разбираются: на остове из раздвижных решеток и потолочных жердей укрепляются кошмы (по большей части из овечьей шерсти), а на верхушку насаживается цветной шелковый флаг с вышитой на нем молитвой — и жилище готово.

В глубине обширной кибитки, на самом видном месте, расселись, поджав под себя ноги, на пестрых коврах три гелюнга: двое — в желтом облачении и один — в красном. Последний, сановитый старец, был, очевидно, тот самый приезжий гелюнг, ради которого было устроено настоящее празднество. Рядом с ним расположились другие почетные гости — капитан Бутлер и полковник ван Буковен; около этого было оставлено еще место для их товарищей. Далее по обе стороны разместились, кто сидя, кто стоя, хозяева других кибиток и несколько разряженных калмычек.

Входящих новых гостей все три гелюнга, а за ними и остальные калмыки и калмычки, встретили в один голос обычным своим приветствием:

— Менду, менду! (Здравствуйте, Здравствуйте!)

Составив себе еще под Саратовом общее представление о калмыках как о народе с безобразною наружностью, Илюша при входе в кибитку был приятно изумлен и невольно загляделся на девочку-подросточ-ка, выделявшуюся среди присутствовавших калмычек своею редкою миловидностью. Даже выдающиеся скулы и разрезанные вкось глаза не портили ее дикой красоты. Насаженная набекрень своеобразно нарядная соболья шапочка с серебряной пуговкой на верхушке и отделанная пестрыми ленточками сеточка от комаров и мошек; шелковая безрукавка и терлик, расшитые позументами и усаженные блестящими пуговками; шелковые шаровары и сафьяновые, бирюзового цвета башмачки с загнутыми вверх носками — все согласовалось как нельзя лучше с ее невинным, хорошеньким личиком, с ее стройным, полудетским станом.

Со своей стороны и девочка метала на вновь прибывших долгие, любопытные взгляды и привлекла этим, оказалось, также взоры парусного мастера. Усевшись вместе с лейтенантом и Илюшей на разостланных коврах, Стрюйс вполголоса заметил Старку, что вот и среди калмычек есть своего рода милашки.