– Кто ее знает! Вода убыла – особенно не разгонишься. Да барке еще и не время. Я бы на вашем месте пообедала у нас.

– Хорошо, я пообедаю. Только нет ли у вас отдельной комнаты? Здесь не очень приятно пахнет.

– Уж больно вы привередливы, отец мой. А я так ничего не чую.

– Не свиней ли палят возле вашего трактира?

– Свиней? Ой, насмешили! Свиней! Да, почти что. Свиньи они, свиньи – про них верно кто-то сказал, что жили они по-свински. Вот только есть этих свиней нельзя. Это, – прошу меня извинить, отец мой, – гугеноты, их сжигают на берегу, шагах в ста отсюда, вот почему здесь и пахнет паленым.

– Гугеноты?

– Ну да, гугеноты. Вам-то что? Еще аппетит из-за них портить? А комнатку, где бы вам пообедать, я найду, только уж не побрезгайте. Нет, теперь гугеноты не так скверно пахнут. Вот если б их не сжигать, вонь от них была бы – затыкай нос. Нынче утром их во какая куча на песке лежала, высотой… как бы сказать? Высотой с этот камин.

– И вы ходили смотреть на трупы?

– А, это вы потому спрашиваете, что они голые! Но ведь они мертвые, ваше преподобие, – тут ничего такого нет. Все равно что я бы на дохлых лягушек глядела. Видать, вчера в Орлеане потрудились на славу, – Луара нанесла к нам невесть сколько этой самой еретической рыбы. Река-то мелеет, так их, что ни день, на песке находят. Вчера пошел работник с мельницы посмотреть сети, – линьки не попались ли, ан там мертвая женщина: ее в живот алебардой ткнули. Глядите: вошла сюда, а вышла аж вон там, между лопаток. Он-то, конечно, предпочел бы вместо нее здорового карпа… Ваше преподобие! Что это с вами! Никак, вам дурно? Хотите, я вам до обеда стаканчик божансийского вина принесу? Сразу дурнота пройдет.

– Благодарю вас.

– Так что же вы желаете на обед?

– Что у вас есть, то и давайте… Мне безразлично.

– А все-таки? Скажу не хвалясь: у меня в кладовой стены ломятся.

– Ну, зажарьте цыпленка. И не мешайте мне читать молитвенник.

– Цыпленка! Цыпленка! Ай-ай-ай, ваше преподобие, нечего сказать, отличились! Кому угодно постом рот заткет паутина, только не вам. Стало быть, вам папа разрешил по пятницам есть цыплят?

– Ах, какой же я рассеянный!.. Верно, верно, ведь сегодня пятница! По пятницам мясной пищи не принимай. Приготовьте мне яичницу. Спасибо, что вовремя предупредили, а то долго ли до греха?

– Все они хороши, голубчики! – ворчала себе под нос кабатчица. – Не напомни, так они вам в постный день цыпленка уберут. А найдут у бедной женщины кусочек сала в супе, такой крик подымут – помилуй бог!

Отведя душу, кабатчица принялась готовить яичницу, а монах снова углубился в чтение.

– Ave Maria [147], сестра моя! – сказал еще один монах. Он вошел в кабачок, как раз когда тетушка Маргарита, придерживая сковородку, собиралась перевернуть внушительных размеров яичницу.

Это был красивый седобородый старик, высокий, крепкий, плотный, краснолицый. Однако первое, что привлекало к нему внимание, – это огромный пластырь, закрывавший один глаз и половину щеки. По-французски он изъяснялся хотя и свободно, но с легким акцентом.

Стоило ему показаться в дверях, как молодой монах еще ниже опустил свой капюшон, чтобы совсем не было видно лица. Однако тетушку Маргариту особенно поразило другое: день был жаркий, и того ради старый монах капюшон свой откинул, но едва он увидел собрата по ордену, так сейчас же его опустил.

– Как раз к обеду, отец мой! – молвила кабатчица. – Ждать вам не придется и есть с кем разделить компанию.

Тут она обратилась к молодому монаху:

– Ваше преподобие! Вы, верно уж, ничего не имеете против отобедать с его преподобием? Его сюда привлек запах яичницы. Маслица-то я не пожалела!

– Боюсь, как бы не стеснить почтенного посетителя, – пролепетал молодой инок.

– Я бедный эльзасский монах… – низко опустив голову, пробормотал старик. – Плохо говорю по-французски… Боюсь, что мое общество не доставит удовольствия собрату.

– Будет вам церемонии-то разводить! – вмешалась тетушка Маргарита, – У монахов, да еще одного ордена, все должно быть общее: и постель и стол.

С этими словами она взяла скамейку и поставила ее у стола, как раз напротив молодого монаха. Старик сел боком – он чувствовал себя явно неловко. Можно было догадаться, что голод борется в нем с нежеланием остаться один на один со своим собратом.

Тетушка Маргарита принесла яичницу.

– Ну, отцы мои, скорей читайте молитву перед обедом, а потом скажете, хороша ли моя яичница.

Напоминание насчет молитвы повергло обоих монахов в еще пущее замешательство. Младший сказал старшему:

– Читайте вы. Вы старше меня, вам эта честь и подобает.

– Нет, что вы! Вы пришли раньше меня – вы и читайте.

– Нет, уж лучше вы.

– Увольте.

– Не могу.

– Что мне с ними делать? Ведь так яичница простынет! – всполошилась тетушка Маргарита. – Свет еще не видел таких церемонных францисканцев. Ну, пусть старший прочтет предобеденную, а младший – благодарственную…

– Я умею читать молитву перед обедом только на своем родном языке, – объявил старший монах.

Молодой, казалось, удивился и искоса поглядел на своего сотрапезника. Между тем старик, молитвенно сложив руки, забормотал себе в капюшон какие-то непонятные слова. Потом сел на свое место и, даром времени не теряя, мигом уплел три четверти яичницы и осушил бутылку вина. Его товарищ, уткнув нос в тарелку, открывал рот только перед тем, как что-нибудь в него положить. Покончив с яичницей, он встал, сложил руки и, запинаясь, пробубнил скороговоркой несколько латинских слов, последними из которых были: Et beata viscera virginis Mariae [148]. Тетушка Маргарита только эти слова и разобрала.

– Прости, господи, мое прегрешение, уж больно несуразную благодарственную молитву вы прочитали, отец мой! Наш священник, помнится, не так ее читает.

– Так читают в нашей обители, – возразил молодой францисканец.

– Когда барка придет? – спросил другой.

– Потерпите еще немного – должна скоро прийти, – отвечала тетушка Маргарита.

Молодому иноку этот разговор, видимо, не понравился, – сделать же какое-либо замечание по этому поводу он не решился и, взяв молитвенник, весь ушел в чтение.

Эльзасец между тем, повернувшись спиной к товарищу, перебирал четки и беззвучно шевелил губами.

"Сроду не видала я таких чудных, таких несловоохотливых монахов", – подумала тетушка Маргарита и села за прялку.

С четверть часа тишину нарушало лишь жужжание прялки, как вдруг в кабачок вошли четверо вооруженных людей пренеприятной наружности. При виде монахов они только чуть дотронулись до своих шляп. Один из них, поздоровавшись с Маргаритой и назвав ее попросту "Марго", потребовал прежде всего вина и обед чтобы живо был на столе, а то, мол, у него глотка мохом поросла – давненько челюстями не двигал.

– Вина, вина! – заворчала тетушка Маргарита. – Спросить вина всякий сумеет, господин Буа-Дофен. А платить вы за него будете? Жером Кредит, было бы вам известно, на том свете. А вы должны мне за вино, за обеды да за ужины шесть экю с лишком, – это так же верно, как то, что я честная женщина.

– И то и другое справедливо, – со смехом подтвердил Буа-Дофен. – Стало быть, я должен вам, дорогая Марго, всего-навсего два экю, и больше ни денье. (Он выразился сильнее.)

– Иисусе, Мария! Разве так можно?..

– Ну, ну, хрычовочка, не вопи! Шесть экю так шесть экю. Я тебе их уплачу, Марготон, вместе с тем, что мы здесь истратим сегодня. Карман у меня нынче не пустой, хотя, сказать по правде, ремесло наше убыточное. Не понимаю, куда эти прохвосты деньги девают.

– Наверно, проглатывают, как все равно немцы, – заметил один из его товарищей.

– Чума их возьми! – вскричал Буа-Дофен. – Надо бы это разнюхать. Добрые пистоли в костяке у еретика – это вкусная начинка, не собакам же ее выбрасывать.