– Обещаю придерживаться этого правила, – молвил Мержи и, чуть заметно улыбнувшись, наклонился к шее своего коня.

– В таком случае… как же вы будете вести себя завтра?

– Завтра?

– Да, завтра. Не прикидывайтесь изумленным.

– Сударыня…

– Отвечайте, я знаю все. Отвечайте! – крикнула она и движением, исполненным царственного величия, вытянула в его сторону руку.

Кончик ее пальца коснулся его рукава, и от этого прикосновения он вздрогнул.

– Буду вести себя как можно лучше, – отвечал он наконец.

– Ответ достойный. Это ответ не труса и не задиры. Но вы знаете, что для начала вам уготована встреча с весьма опасным противником?

– Ничего не поделаешь! Конечно, мне придется трудно, как, впрочем, и сейчас, – с улыбкой добавил он. – Ведь до этого я видел только крестьянок, и не успел я привыкнуть к придворной жизни, как уже очутился наедине с прекраснейшей дамой французского двора.

– Давайте говорить серьезно. Коменж лучше, чем кто-либо из придворных, владеет оружием, а ведь у нас – драчун на драчуне. Он король записных дуэлистов.

– Да, я слышал.

– И что же, вас это не смущает?

– Повторяю: я буду вести себя как можно лучше. С доброй шпагой, а главное, с божьей помощью бояться нечего!..

– С божьей помощью!.. – презрительно произнесла она. – Ведь вы гугенот, господин де Мержи?

– Гугенот, сударыня, – отвечал он серьезно; так он всегда отвечал на этот вопрос.

– Значит, поединок должен быть для вас еще страшнее.

– Осмелюсь спросить: почему?

– Подвергать опасности свою жизнь – это еще ничего, но вы подвергаете опасности нечто большее, чем жизнь, – вашу душу.

– Вы рассуждаете, сударыня, исходя из догматов вашего вероучения, догматы нашего вероучения более утешительны.

– Вы играете в азартную игру. На карту брошено спасение вашей души. В случае проигрыша, – а проигрыш почти неизбежен, – вечная мука!

– Да мне и так и так худо. Умри я завтра католиком, я бы умер, совершив смертный грех.

– Сравнили! Разница громадная! – воскликнула г-жа де Тюржи, видимо, уязвленная тем, что Бернар в споре с ней приводит довод, основываясь на вероучении, которое исповедовала она. – Наши богословы вам объяснят…

– Я в этом уверен, они все объясняют, сударыня; они берут на себя смелость толковать Писание, как им вздумается. Например…

– Перестаньте! С гугенотом нельзя затеять минутный разговор, чтобы он по любому случайному поводу не начал отчитывать вас от Писания.

– Это потому, что мы читаем Писание, а у вас священники – и те его не знают. Лучше давайте поговорим о другом. Как вы думаете, олень уже затравлен?

– Я вижу, вы очень стоите за свою веру?

– Опять вы, сударыня!

– Вы считаете, что это правильная вера?

– Более того, я считаю, что это лучшая вера, самая правильная, иначе я бы ее переменил.

– А вот ваш брат переменил же ее!

– У него были основания для того, чтобы стать католиком, а у меня свои основания для того, чтобы оставаться протестантом.

– Все они упрямы и глухи к голосу разума! – с раздражением воскликнула она.

– Завтра будет дождь, – посмотрев на небо, сказал Мержи.

– Господин де Мержи! Мои дружеские чувства к вашему брату, а также нависшая над вами опасность вызывают во мне сочувствие к вам…

Мержи почтительно поклонился.

– Вы, еретики, в реликвии не верите? Мержи улыбнулся.

– Вы полагаете, что одно прикосновение к ним оскверняет?.. – продолжала она. – Вы бы отказались носить ладанку, как это принято у нас, приверженцев римско-католической церкви?

– А у нас это не принято, – нам, протестантам, обычай этот представляется по меньшей мере бесполезным.

– Послушайте. Как-то раз один из моих двоюродных братьев повесил ладанку на шею охотничьей собаке, а затем, отойдя от нее на двенадцать шагов, выстрелил из аркебузы крупной дробью.

– И убил?

– Ни одна дробинка не попала.

– Чудо! Вот бы мне такую ладанку!

– Правда?.. И вы бы стали ее носить?

– Конечно. Коли она защитила собаку, то уж… Впрочем, я не уверен, не хуже ли еретик собаки… Я имею в виду собаку католика….

Госпожа де Тюржи, не слушая его, проворно расстегнула верхние пуговицы своего узкого лифа и сняла с груди золотой медальон на черной ленте.

– Возьмите! – сказала она. – Вы обещали ее носить. Вернете когда-нибудь потом.

– Если это будет от меня зависеть.

– Но вы будете бережно с ней обращаться?.. Не вздумайте кощунствовать! Обращайтесь с ней как можно бережнее!

– Ее дали мне вы, сударыня!

Госпожа де Тюржи протянула ему ладанку, он взял ее и повесил на шею.

– Католик непременно поблагодарил бы руку, отдавшую ему этот священный талисман.

Мержи схватил руку графини и хотел было поднести к губам.

– Нет, нет, поздно!

– А может, передумаете? Вряд ли мне еще когда-нибудь представится такой случай.

– Снимите перчатку, – сказала она и протянула ему руку.

Снимая перчатку, он ощутил легкое пожатие. И тут он запечатлел пламенный поцелуй на ее прекрасной белой руке.

– Господин Бернар! – с волнением в голосе заговорила графиня. – Вы будете упорствовать до конца, ничто вас не тронет? Когда-нибудь вы обратитесь в нашу веру ради меня?

– Почем я знаю! – отвечал он со смехом. – Попросите получше, подольше. Одно могу сказать наверное: уж если кто меня и обратит, так только вы.

– Скажите мне положа руку на сердце: что, если какая-нибудь женщина… ну, которая бы сумела…

Она запнулась.

– Что сумела?..

– Ну да! Если б тут была, например, замешана любовь? Но смотрите: будьте со мной откровенны! Говорите серьезно!

– Серьезно?

Он попытался снова взять ее руку.

– Да. Любовь к женщине другого вероисповедания… любовь к ней не заставила бы вас измениться?.. Бог пользуется разными средствами.

– Вы хотите, чтобы я ответил вам откровенно и серьезно?

– Я этого требую.

Мержи, опустив голову, медлил с ответом. Признаться сказать, он подыскивал уклончивый ответ. Г-жа де Тюржи подавала ему надежду, а он вовсе не собирался отвергать ее. Между тем при дворе он был всего несколько часов, и его совесть – совесть провинциала была еще ужасно щепетильна.

– Я слышу порсканье! – крикнула вдруг графиня, так и не дождавшись этого столь трудно рождавшегося ответа.

Она хлестнула лошадь и пустила ее в галоп. Мержи помчался следом за ней, но ни единого взгляда, ни единого слова он так от нее и не добился.

К охоте они примкнули мгновенно.

Олень сперва забрался в пруд, – выгнать его оттуда оказалось не так-то просто. Некоторые всадники спешились и, вооружившись длинными шестами, вынудили бедное животное снова пуститься бежать. Но холодная вода его доконала. Олень вышел из пруда, тяжело дыша, высунув язык, и стал делать короткие скачки. А у собак, наоборот, сил как будто прибавилось вдвое. Пробежав небольшое расстояние, олень почувствовал, что бегством ему не спастись; он сделал последнее усилие и, остановившись у толстого дуба, смело повернулся мордой к собакам. Тех, что бросились на него первыми, он поддел на рога. Одну лошадь он опрокинул вместе со всадником. После этого люди, лошади, собаки, став осторожнее, образовали вокруг оленя широкий круг и уже не решались приблизиться к нему настолько, чтобы он мог их достать своими грозными ветвистыми рогами.

Король с охотничьим ножом в руке ловко соскочил с коня и, подкравшись сзади, перерезал у оленя сухожилия. Олень издал нечто вроде жалобного свиста и тотчас же рухнул. Собаки бросились на него. Они вцепились ему в голову, в морду, в язык, так что он не мог пошевелиться. Из глаз его катились крупные слезы.

– Пусть приблизятся дамы! – крикнул король. Дамы приблизились; почти все они сошли с коней.

– Вот тебе, парпайо! – сказал король и, вонзив нож оленю в бок, повернул его, чтобы расширить рану.

Мощная струя крови залила королю лицо, руки, одежду.

"Парпайо" – это была презрительная кличка кальвинистов: так их часто называли католики.