— Сходи, купи других, — сказал я ей. — Во что нам это обойдется!

Но она брала их по очереди, прикидывала на вес, трясла ими у уха, как будто хотела спасти бесценное сокровище. Фриулийская крестьянка, привыкшая беречь каждую хлебную крошку, не смирится с потерей дюжины яиц. А я же к своему изумлению понял, что литературные дебаты были всего лишь трамплином для таинственных замыслов террористов.

Данило свалился как снег на голову. Я никогда не ждал его дома днем.

— Ничего себе! Опять фашисты?

Он учуял дерьмо по запаху, прежде чем заметил следы от пальцев на стенах.

На этот раз я не должен был вводить его в заблуждение.

— Нет, Данило. Папенькины сыночки, которых их бонны научили вытирать попку и мыть после этого руки. А сегодня они дали волю чувствам, точно так же как, пустив по ветру привитое им дома послушание, они прогуливают занятия и бегут на демонстрацию.

Заинтригованный мамиными пассами, он перебил меня, не уловив намека на Аннамарию.

— Сударыня, — воскликнул он с улыбкой, — это же так просто! Вы берете яйцо большим и указательным пальцем и крутите его вот так. Если оно вертится как юла, значит оно вареное. Если же оно почти сразу застывает на месте, значит оно совсем сырое. Вот смотрите… Ну что! — добавил он уже в мой адрес, не осмеливаясь обратиться непосредственно к маме, — говоришь, вырос в деревне, а не знаешь такой простой штуки!

Он расставил ноги и выпалил:

— Честное слово, это ты — буржуй!

— Ты как сегодня так рано освободился? — сухо спросил я его, с досадой признав долю истину в его шутке.

— Почти все рестораны закрылись на железные шторы. Похоже, этой ночью будет заваруха.

В течение всего этого антракта, затянувшегося до самого вечера, трудно было и представить Данило нежнее и ласковее. И только после его ухода в меня закралось страшное сомнение. «То, что он провел со мной два лишних часа, говорит о том, что он заранее извинялся за что-то передо мной».

Ночь прошла спокойно, но на следующий день студенты архитектурного факультета сомкнутыми рядами пошли в бой в Валле Джулия. Хлопки фанат и гул призывных песен доносились до меня из транзистора, который я прихватил с собой под магнолию, где я расположился, поджидая Данило, который так и не появился в течение всего дня. «Значит, я был вчера прав, — подумал я. — Просто так он эти два часа не подарил бы. Зная, что произойдет сегодня, он решил отработать авансом». Мне даже не приходило в голову, что его могут ранить, о чем я узнал уже позже: удар дубинкой без серьезных травм, хотя его отправили вместе с другими в больницу. Слова «архитектурный факультет», которые диктор распевал на все лады, барабанными палочками отдавались у меня в голове. Данило, как пить дать, разыгрывал из себя героя, чтобы эпатировать дочку кондитера, которая уже давно, в чем можно тоже не сомневаться, сорвала в папиной гостиной плакатик со своим распорядком. Она вспоминала его роль в кино, она принимала его за актера, он, должно быть, не осмеливался ей признаться, что работал разносчиком хлеба в ресторанах, в которые ее отец, по невероятному совпадению, рассылал в ассортименте миндальное печенье, дабы подкрепить римское десертное меню тайным сицилийским рецептом.

В три часа утра, когда уже давно утихли все бои, я все еще не спал. В безмолвной темноте, которая — от Колизея до Париоли и от Святого Петра до вокзала — окутала собою спящий город. Только дворники еще копошились на поле битвы, собирая обрывки газет, которые манифестанты набивали себе под одежду. Утомленный бессонницей, угнетенный ожиданием, измученный ревностью, я принялся писать стихи, которые ознаменовали поворот в моей судьбе. Они ошеломят моих друзей, которые усмотрят в них признаки саморазрушения, они усугубят недоверие Данило, вызовут усмешки в правой прессе и обиженные пересуды в «Паэзе Сера» и в «Уните», спровоцируют возмущение у крайне левых, лишат меня поддержки среди студентов, не говоря о других моих читателях, и так или иначе поспособствуют усилению мой изоляции.

С первых же строчек, презрев ораторскую осторожность и отказавшись от двусмысленных перифраз, которые могли бы дать обобщение десятков других профессий, я сам себе подписал приговор.

Какой было смысл изощряться в претенциозных хитросплетениях «экспериментального» стиха, которые стали бы понятны лишь паре сотен читателей? Лучше грубый язык самих фактов.

Было забыто то, как они приносили мне судебные решения, как они арестовывали меня по утрам, как сажали в следственный изолятор.

Магические слова, которые прощали им все в моих глазах.

Две строчки, мстящие за Эспозито Паскуале, именно так, как он сам представился мне: с тем чувством униженности человека, который в своей недооценке не может подчеркнуть индивидуальность своего имени, ставя его перед своей фамилией. Фамилия бригадира (Эспозито: прозвище подкидыша, «выставленного на обозрение» в монастырском приходе) связывала его род с постыдным происхождением и, должно быть, была для него источником дополнительных унижений.

Не будь у него этого смягчающего обстоятельства, я все равно встал бы на его сторону, пусть бы и необоснованно. Эмигранты, которых поднимали в ранний час из постели и депортировали в родные деревни, торговцы на мосту Гарибальди, которых грузили в воронки, убийство Паоло Росси фашистами, остававшееся безнаказанным два года, водо-метательные машины у заводских ворот на случай забастовочных пикетов: я списал бы полицейским все их прошлые и нынешние грехи, все их потворства властям, лишь бы утолить свою ярость против господина Де Лоллиса и его дочки.

Намекал ли я на их зарплату? Да, потому что пара весьма элегантных, как я заметил, мокасинов Армандо, ручной работы, из кожи пекари, стоила половину жалованья волонтера второго звена.

Я вздрогнул: с дороги доносился шум приближающегося мотоцикла, направлявшегося, кажется из Рима. Я научился распознавать на слух все типы двигателей: «Веспу» по ее бархатному рычанию, «Ламбретту» по ее более прозрачному дребезжанию, «Джилеру» по ее хлопкам, «Гуцци» по ее резкому тарахтенью. Увы, рев, сотрясавший долину под моими окнами, мог принадлежать лишь одному из тех первых рыбных рефрижераторов, запрудивших виа дель Маре и направлявшихся к порту Остии, навстречу рыболовецким судам. Под спудом разочарования я перешел на ругань.

Но я зачеркнул этот последний стих, который ставил меня по отношению к Данило в слишком невыгодное положение. «На уровне эстетики», как сказали бы эмиссары Группы 63, предыдущие одиннадцатис-ложники выглядят дешевкой. Но я не хотел задумываться над тем, что мои обвинения звучали фальшиво. Если этим стихам и было уготовано выжить, то лишь благодаря тем прочувствованным местам, где я совместил исповедь бригадира с собственным опытом отщепенца.