Наверно, нужно поискать ответ в моем фильме. В последних кадрах тюрьмы и агонии, там где мой юный герой, привязанный к бетонной кровати, покоится в четырех голых стенах. За мелкое воровство он попал в это исправительное учреждение, после чего взбунтовался против надзирателей. Его скрутили ремнями, парализовав ему запястья и лодыжки. Еще одной лямкой ему перетянули грудь. Он тщетно сопротивляется. Вскоре он умрет, раскинув ноги и руки, как на кресте. Его мать приходит домой, открывает окно с видом на Рим и начинает плакать.

Им две тысячи лет, ее слезам: я знаю, что теперь они оплакивают меня. Человек, смирись со своей судьбой! Лучше быть опозоренным, униженным, распятым. Я был не прав, что ударил этого фашиста. Разве Христос восставал против своих палачей? Он сказал Петру: «Вложи свой меч в ножны». Я знаю наперечет всех Малкусов, которые меня окружают и ждут не дождутся возможности плюнуть мне в лицо. Недалек тот день, когда они займутся моим физическим устранением. Но еще больше, чем своих врагов, я должен остерегаться своих друзей. Всех тех апостолов, которые хотели бы оказать мне услугу. Своих товарищей по компартии, которые прославляют меня за то, что я обличил варварский режим, царящий в итальянских тюрьмах (Марчелло Элизеи, ставший прообразом финальной сцены, был замучен в Реджина Коэли, где он скончался на такой же каменной кровати, что и мой герой). Альберто Моравиа, который приветствовал во мне абсолютно новый тип гражданского поэта левых убеждений в стране, где национальная поэзия всегда страдала шовинизмом и высокопарностью. Бернардо Бертолуччи, который готов последовать моему примеру «ангажированного» режиссера, после того как Висконти и Феллини отвернулись от неореализма. Своих бесчисленных читателей, которые вдохновляют меня в своих письмах на «бой» за нравственное и политическое преображение Италии.

Нет, нет! Лучше взгляните на этого парня, который умирает никому не нужный, на его мать, которая молча оплакивает его. Мне нечего добавить к этому. Я бью по морде фашиста, чтобы не разочаровать своих близких, своих друзей, тех, кто «ставит» на меня: но знайте, что мне неприятна эта роль, и что я с радостью принимаю искаженную версию данного инцидента, эту более правдивую, чем правда, ложь.

7 марта 63-го года. В римском суде — не волнуйся, я сейчас закрою этот список, хотя он тянется до самой моей смерти и даже после нее: в общей сложности тридцать три процесса, в том числе против моих посмертных изданий — в римском суде проходит проверку мой третий фильм, сорокаминутный юмористический скетч. Труппа актеров — вульгарных, низкопробных — репетируют, укатываясь со смеху, финальную сцену из Страстей. «Оскорбление государственной религии»: четыре месяца тюрьмы, фильм — на полку. Мама, узнав от меня эту новость, падает в обморок ко мне на руки. Поначалу мне хочется пойти и схватить за горло прокурора Республики, этого Джузеппе ди Дженнаро, состряпавшего приговор. Но мама открывает глаза и улыбается мне: и всякая идея мести покидает меня.

Мама, как не погибнуть тайне нашей любви в том враждебном кругу, который сжимается вокруг меня? Нам уготованы свои Каифы и Пилаты, которые обратят домашнюю, семейную идиллию, начавшуюся сорок лет назад на зеленых просторах Фриули, в сакральную драму. Ты ведь знаешь, ты знала это еще до того, как рассказала мне о своем видении: еще тогда, когда ты приходила укутать меня в детской кроватке. Своей земной рукой ты заправляла простыни и поправляла одеяла; но другой своей рукой, направляемой Богом, ты тихо гладила меня по лбу и по щекам, как будто хотела заранее стереть с моего безусого лица то, что было видно тебе одной, грязь хулы и пот агонии.

Мы уже не ступаем по восторженным плоскогорьям Назарета. С тех пор как мы, изгнанные из Фриули, сошли на пустынную землю Палестины, свежие источники Галилеи пересохли для нас с тобой. Взгляни: действующие лица выстраиваются для мизансцены Скорбящей матери. Вслед за судьями ты должна будешь принять моих палачей. Разве тот, кому уготован терновый венец, станет противиться неправедному приговору?

33

Остается понять, почему эта травля развернулась так стремительно именно в тот момент истории Италии, а не в другой; почему, за несколько лет она достигла такого пароксизма в своей низости и беспощадности; до такой степени, что мои последующие процессы уже ничем не отличались от первых, а оскорбления, которые не переставали сыпаться на меня, пресытились ненавистью, накопившейся за это время. Травля, которая, если быть точным, растянулась с 1956-го по 1963-й год — эпоху глубоких изменений в нашей стране, когда родилась, будучи нигде так и не сформулированная, новая идеология, ответственная за назначение виновных и за их уничтожение.

Принимая во внимание даты, которые знаменуют собой политическую историю этих восьми лет, будет нелегко все списать на крушение советского мифа и агрессивное возвращение, после оставшегося за скобками Сопротивления, реакционных течений. Весна 1956-го: доклад Хрущева о преступлениях Сталина. Октябрь 1956-го: венгерское восстание, подавленное русскими танками. Весна 1958-го: алжирские генералы приводят к власти де Голля. Лето 1960-го: правые итальянские экстремисты, в чьей поддержке нуждается правительство Тамброни, ведут страну к государственному перевороту. 30 июня — заметь, что этот день приходится между дракой на виа Панико (29 июня) и инцидентом в Анцио (10 июля) — ИСД[42] открывает конгресс в Генуе, в городе, который был освобожден партизанами в кровопролитных боях. И следом — народные выступления, подавленные полицией. Два десятка трупов, от Генуи до Реджио Эмилии. Тамброни должен уйти в отставку, к власти вскоре придет «левый центр» Альдо Моро, но демократия была жестоко унижена, она выходит из этого кризиса опошленной. Гидра, которую считали задавленной, вновь подняла свою голову. Спекулируя на преступлениях, которые совершаются за стенами Кремля, пользуясь замешательством, которое овладело коммунистами, фашисты пускаются в новую риторику и становятся опасны. Ничего удивительного, что они выставили меня жупелом и пытаются уничтожить. Сейчас я для них — излюбленная мишень, завтра — образцово-показательная жертва. На следующий после моей смерти день непорочные весталки Революции протрубят, что они кончили меня.

Но нужно, я тебе об этом говорил, отделить данную версию от фактов. А состоит она в противопоставлении двух Италий, с одной стороны Италии откровенно фашистской, взбесившейся, реваншистской, которую не сломил позорный конец ее лидера, и с другой стороны Италии мудрой, здоровой, либеральной, умеренной. И надо полагать, с падением Тамброни и поражением партии Альмиранте, старый монстр уже не представляет прежней опасности. Безусловно: труп, подвешенный за ноги, как свинья, на площади Лорето, уже не поднимется, он уже никогда не воскреснет. Злорадствовать теперь могут только дураки. Исторический фашизм не сумел пустить корни среди нас, поскольку, что касается корней, у итальянского народа они другие, они заложены в его темпераменте и в его традиции, но позорная и непреодолимая расположенность к конформизму, эта врожденная наклонность, проявившаяся задолго до 1922 года, так и не угасла в 45-м. Мы видели, как по первому зову она всплыла на поверхность.

Не будапештская трагедия и не силовая акция в Генуе тому причина, это явление, независящее от подобных несчастий, хотя оно дало о себе знать в тот же период, отсюда и замешательство в умах. Экономическое чудо Италии с 56-го по 63-й, этот беспрецедентный индустриальный и коммерческий бум и есть подлинная и единственная причина развернутой против меня кампании. Эта истерия, это остервенение, этот призыв к убийству, который в моем лице нацелен на все меньшинства, на все, что за рамками, я бы очень хотел приписать вину за это молодчикам из ИСД, блюстителям с резиновыми дубинками, террористам или ошалевшим психопатам: как приятно было бы думать, что зло целиком объясняется кучкой абсолютных преступников, очистив от которых страну, можно было полностью оздоровить все общество. Но беззаботный буржуа, который выходит на светофоре из своей машины и обходит ее, дабы проверить, не поцарапалась ли она в пробке, трудолюбивый рабочий, который посвящает свой выходной мытью своей машины, молодая пара, которая подписывает векселя на двадцать пять лет, чтобы получить трехкомнатную квартиру в новом доме, отец благородного семейства, который вкалывает, чтобы засунуть своих детей в Университет, профсоюзный деятель, который организует забастовку в пику своему несправедливому патрону — вот эти мужчины и женщины, сколь угодно честные, знающие свое дело, в чьих жилах нет ни капли варварской крови, большая часть которых голосует за левых, люди, неспособные взяться дубину, опирающиеся в своей жизни на сознательность и уверенность «в своих правах» — именно они и будут линчевать меня, начиная с 60-х годов.