— Может, мне теперь рубашку тебе свою дать, чтоб ты вытер мадмуазель? — неожиданно набросился на него Серджо. Он подобрал какой-то ржавый болт и сжал его в кулаке.

Сантино выпустил ласточку. «Мазила!» — с усмешкой крикнул Главко Серджо, когда тот со всего размаху запустил болтом в ласточку. После чего они сцепились и покатились по земле. Я сидел рядом с Сантино. Ласточка, вырвавшись на свободу, присоединилась к своей стайке. И мы какое-то время молча следили за их полетом в небе.

Осенью они улетали из моей Касарсы в Африку. Я больше всего любил это время года, когда после сбора винограда вокруг ферм витает запах виноградного сусла, и солнечный свет, уже не такой резкий, как летом, отражается лиловым блеском в ленточках каналов… Это воспоминание лишь на мгновение осенило меня. Но я сразу же похоронил его среди других воспоминаний той поры. Ностальгия тебе не к лицу, Пьер Паоло! Я вскочил и бросился разнимать уже не на шутку разошедшихся драчунов.

Если я и испытываю сегодня угрызения совести, то только из-за того, что не уделял достаточно внимания маме, когда мы жили в Понте Маммоло. Все, что напоминало мне Фриули, причиняло мне боль. Маленький вокзал с другой стороны шоссе, дом с зелеными ставнями, герани на балконе, улица, поднимающаяся к церкви, кукурузные поля под моим окном, скрежет водокачки во дворе, я был уже не в силах об этом думать. Я был изгнан из эдема: неужели же я буду убиваться, сокрушаясь о пустом? Но мама как раз взывала к моим чувствам. Она пыталась воссоздать для меня тот «мир до изгнания». Она молча покупала в «Станда» тарелки, похожие на наши прежние тарелки, скатерть такого же цвета, масло и спагетти той же марки. Каким только чудом моденская ветчина и полента, которые так трудно было достать на юге Апеннин, так часто появлялись к моей радости на нашем столе?

— Почему ты перестал пить молоко? — спросила она меня как-то утром, глядя на то, как я отодвигаю только что наполненную ею чашку.

— Оно здесь невкусное.

Она вздохнула.

— Да, пенок меньше. Ну, может…

Мама встала, не закончив фразу, повязала шаль вкруг своих волос, поседевших за три месяца римской жизни, после чего вместо обычной сумки подхватила корзину из касарской ивы, с которой она ездила в город. Она вернулась уже только вечером. И закрывшись на кухне, допоздна колдовала на ней. До меня доносились лишь слабые постукивания молоточка.

— Завтрак готов! — крикнула она мне на следующее утро с непривычной лукавой игривостью в голосе.

На кухонном столе красовалась большая фаянсовая плошка, в точности как та, из которой я пил в Касарсе первые двадцать восемь лет своей жизни; такая вышедшая из моды плошка, слишком широкая и слишком глубокая, в мелкий красный цветочек на белом фоне, которую она раздобыла у какого-то старьевщика по наводке своего брата Джино. По краю мама сделала череду маленьких зарубок, чтобы она уже ничем не отличалась от той, что была у меня в детстве, щербатой плошки, столько повидавшей на своем веку — деталь, от которой я по идее должен был расплакаться, напротив покоробила меня и вызвала раздражение.

— Ну-ка посмотри, попробуй, как теперь будет вкусно, — сказала мне мама, наливая из кастрюли сливочно-белую жидкость.

Обеспокоенная моим молчанием, она отвернулась, чтобы взять губку с раковины. Несколько капель пролилось на клеенку. К краю стола пробежал белый ручеек. Превозмогая себя, я сделал один глоток.

— Ах, ты! — сказал я. — Мне уже пора!

Каждое утро перед уходом в школу я притягивал маму к себе на колени, чтобы поцеловать ее в лоб. Я потянул к ней руки, но не успев закончить привычное движение, они упали на стол. Мама сделала вид, что ничего не заметила. Она сполоснула губку, отжала ее, встряхнула и положила на место. Я вскочил, с озабоченным видом глядя на часы.

— Мама, я уже опаздываю! — закричал я.

— Не забудь свои очки, — пробормотала она, не сводя глаз с плошки с недопитым молоком.

— Ах, да! У меня же новые очки. Надеюсь, тебе понравится оправа.

Я вынул из кармана солнечные очки и нацепил их на нос.

— Боже! черные очки! с каких это пор?

— Мне посоветовал врач. Чтобы не испортить зрение.

— Чтобы не испортить зрение?

Она ошарашено покачала головой.

— Мальчик мой, сними их скорее. Черные очки дома — это как раскрытый зонтик.

Эти черные очки, без которых я уже не появлялся на людях, символ и эмблема, работавшие на мое имя, прославились на всю Италию. Вследствие явного недоразумения. Никто не понял, что я решил посмотреть на мир в новом свете. Во Фриули меня похоронили, мне было нужно переродиться в иных мирах. Очки вызывали недоверие у людей, усугубляли подозрения у врагов, служили дополнительным раздражителем на судебных процессах. Поза, снобизм, скрытность, трусость, сомнительный стиль инкогнито: в каких только низменных чувствах меня не упрекали… Неужели человек, у которого украли счастье и который должен был, наверно, выколоть себе глаза, чтобы остаться верным своему потерянному раю, не имел теперь права изменить цвет стекол в своих очках?

Блуждая по берегу Тибра, мы неизменно натыкались между мостами Систо и Гарибальди, напротив квадратной колокольни Санта Мария ин Трастевере, приземистый силуэт которой нависал над красными домишками на противоположном берегу, на небольшую компанию профессиональных педерастов. Они занялись этим ремеслом во время войны в ответ на спрос со стороны американских солдат и с тех пор сидели, свесив ноги, на парапете, делая вид, что смотрят на поток машин, всегда довольно плотный на этом участке набережной.

Остановка на так называемой Красной Кольцевой на углу моста Систо служила предлогом для клиентов и придавала храбрости наиболее робким из них. Стоя у столба, они притворялись, что ждут трамвай, и не спеша собирались с духом. После долгих обменов косыми взглядами и краткой одобрительной улыбочки кто-нибудь из этой компании спрыгивал с парапета и вразвалку направлялся к лестнице, ведущей к берегу под арку моста, а за ним на некотором расстоянии следовал клиент. Им хватало десяти минут. Если дело требовалось справить побыстрее, они направлялись к сортиру на углу моста Гарибальди, и мы наблюдали за движениями четырех торчащих из-за перегородки ног.

как писал великий Сандро Пенна. Он жил тремя мостами выше, за Сан Джованни деи Фиорентини, но наемный фаянс вряд ли привлекал того, кто сторожил свою добычу у дверей лицеев, в салонах автобусов или в тени кинозалов. Ведь все очарование в непредвиденном, не так ли? Лучше отмотать лишний крюк и вернуться ни с чем, нежели опускаться до предсказуемого удовольствия.

— Ты посмотри на этого фрочо[35]! — воскликнул Серджо. На углу тротуара, держа за край фетровую шляпу, стоял какой-то тип в желтоватом плаще и косился на батарею свисающих вдоль стены ботинок.

— Он даже кольца обручального не снял! — добавил Главко.

Чтобы соответствовать по их понятиям фрочо, нужно было: 1) полагать, что это — грех; 2) прятаться; 3) платить. Они покупались как дети на всякую чушь, как будто имели дело с людьми, свалившимися на землю с луны. Я аккуратно пометил это в блокноте, имея в виду только что начатый роман. Несколько моих статей, опубликованных в газетах, уже успели удостоиться похвалы Альберто Моравиа и Федерико Феллини. Такое впечатление, что никому в Риме даже в голову не приходило прогуляться за пределами кольцевой. Я наделаю немало шума, открыв им мир боргатов.

— Ну а как ты называешь тех, — спросил я у Серджо, — кто сидит на парапете?

Он пожал плечами.

— Да их никак не называют, — ответил он.

Я не унимался.

— Что ж они тогда, не педики?

— Ванда — фрочо? — чуть не поперхнулся Главко.