В удачные дни вся компания отправлялась в купальни Чириола. Эти купальни, располагавшиеся в самом центре Рима под мостом Сант'Анджело, держались на плавающих опорах и соединялись с берегом перекинутым через грязные воды Тибра трапом. На этой бывшей барже имелся бар и душевая с раздевалкой. К барже был пришвартован старый деревянный плот, использовавшийся как солярий и мостик для ныряния. Так как вход стоил пятьдесят лир, а неуступчивый хозяин, опираясь на свою деревянную ногу, все время дежурил у кассы, мы могли проникнуть туда лишь по три-четыре человека за один раз. Остальные либо гоняли неподалеку мяч по траве, либо, облокотившись на парапет, следили за маневрами гребцов, либо смотрели, как солнце, словно желток огромной яичницы, сползает за купол Святого Петра. Главко, который не умел плавать, барахтался под трапом в грязном прибое реки. Сантино, как настоящий чемпион, прыгал с принесенного ему из бара столика в самую середину убыстрявшегося в том месте потока, взмывая изящной ласточкой и закручиваясь штопором, от которого у нас захватывало дух.

В трюмах все без смущения принимали душ, гордясь мужскими чертами своих юношеских тел и не боясь оказаться не на высоте. Но ягодицы оставались для них сакральным местом, табу. Они никогда не говорили об этой части тела и старались не выставлять ее на всеобщее обозрение. Они с неодобрением восприняли бы любые шутки по этому поводу. Заведение предоставляло маленькое полотенце с бахромой. Набедренной повязки из него было не сделать, и им просто прикрывали зад, когда возвращались из душевой в раздевалку.

У входа перед трапом Сантино ждал безродный фоксик, белый с рыжими пятнами, изъеденный лишаем, с обвислыми ушами и замызганным животом. Завидев Сантино, он вилял хвостом и бежал за ним на плот, но Сантино поначалу приходилось отгонять его для виду. «Фу! не надо лапать меня, тварь!» — кричал он нарочито грубым голосом. Собака, без ума от счастья, крутилась у него под ногами. «Ну ладно! Хочешь просто понырять с нами! Смотри-ка!» Он бежал в припрыжку за Сантино и замирал на самом краю плота, недоверчиво вытягивая свою морду над грязной водой, вспенившейся у плававших там старых автопокрышек.

«Ну что, хочешь хлебнуть водички?» — спрашивал Сантино, гладя его одной рукой по спине, а другой пытаясь притянуть его за прогнившую веревочку, которая заменяла ему ошейник. Собака вставала по струнке на задние лапы, глядя на парня влажными и полными мольбы глазами. «Что, дрейфишь? Сейчас сам тебя в воду брошу! Грязнуля беспородная!» Дворняга упиралась, отпрыгивала назад, но вместо того чтобы убежать, она сама возвращалась, не находя себе места, и вовлекалась в пленительную игру страха и любви. «Эх, ты, старая шляпа, грязнуля беспородная!» — ласково повторял Сантино и продолжал мучить пса, подталкивая его к воде. Даже фыркающий под сиденьем мотор его «Дукати 125» не вызывал в нем и половины той гордости и наслаждения, которые доставляла ему дружба с его беспородным Султаном. В конце концов, он вставал, подтягивал резинку своих плавок и бросался вниз головой в воды Тибра, да так что от его прыжка мы теряли дар речи. Собака от радости своей причастности к славе хозяина, не зная чем ему отплатить, бросалась в бешеный пляс, заливаясь лаем, на который сразу выскакивал на своей деревяшке спесивый хозяин заведения.

Как-то раз мы с Серджо, Сантино и Главко болтались у Святого Павла. Ветер развевал концы свисавших со стен афиш с размытым портретом министра Сфорцы, которые расклеили по всему городу по случаю его похорон. Сквозь стеклышко монокля на нас глядел несуществующий старый мир, как будто этот элегантный дипломат умер век тому назад. Наше внимание задержал жалобный речитатив дряхлого слепого нищего. Он сидел у входа в собор, положив перед собой на тротуар свой берет, с белой тросточкой на коленях. Своим сокрушенным бормотанием ему удалось выудить у верующих немалое количество монеток по десять и по двадцать лир и даже несколько купюр. Услышав наши шаги, он запричитал с новой силой. Сантино толкнул Главко локтем. Тот с озадаченным видом пожал плечами. Сантино сделал вид, что вытряхивает что-то из ботинка, чтобы пропустить нас вперед, затем резко схватил берет и бросился со своей добычей наутек. Старик принялся вопить, размахивая тросточкой. Так как никто не пришел ему на помощь и даже апостол Павел остался глух к его призывам, он принялся поносить «сан Лумино», одного из тех воображаемых святых, которых римляне придумывают, чтобы было кого осыпать ругательствами, не впадая в грех сквернословия.

Ребята даже не обратили внимания на его крики. «Почти пять сотен!» — воскликнул Серджо. Он протянул руку и без зазрения совести сгреб свою долю. Главко сделал так же. После чего они силой запихнули мне в карман одну купюру. Мы возвращались по набережной Тибра, но я никак не мог отойти от этой сцены и спрашивал себя, какое положение в их кодексе чести позволило им так жестко вести себя с беззащитным нищим, который, как и они, стал жертвой римских джунглей, в то время как какая-то шелудивая шавка удостоилась их всеобщего покровительства и особой нежности со стороны Сантино.

Последний удивил меня еще раз, появившись однажды в новехонькой кожаной куртке, таких до этого в Понте Маммоло никто не видел, с плиссированной талией и дутыми плечами, последний писк моды, такие можно было встретить на манекенах в одном из бутиков на виа Венето. В купальнях Чириола Сантино не пошел в общую раздевалку, а оплатил запирающийся на ключ личный шкафчик, и повесил в нем свою обновку на плечики. Он мне также показал, но только мне одному, боялся насмешек, галстук, который он купил вместе с курткой, и который он затолкал в карман, завернув его в папиросную бумагу. Галстук с фосфоресцирующими блестками и такой вопиющей расцветки, что я никогда в жизни не забыл бы его, даже если позже не произошло бы того, что отпечаталось в моей памяти вместе с этим галстуком.

На остававшиеся деньги Сантино снял лодку. В середине реки течение, гораздо более сильное, чем мы предполагали — о нем можно было только догадываться по крутящимся обрывкам бумаги и пластиковым бутылкам — понесло нас со всей скоростью. Пришлось налечь на весла, иначе нас бы подхватило как соломинку и тогда мы рисковали бы разбиться об опоры следующего моста. «Правь, смотри куда плывешь!» — кричал Главко. Вытянувшись на носу лодки, он показывал на какое-то черное пятно, напоминающее камень, под центральной аркой моста Виктора-Эммануила. «Черт! Это — ласточка!» — воскликнул Серджо. Ласточки десятками перелетали как угорелые от одного берега к другому, сновали туда-сюда под арками, скользя серыми животами по поверхности воды. Еще мгновение и наша ласточка бы утонула. Она с трудом вытаскивала крылья из воды, падала обратно и трепыхалась изо всех сил.

«Да что на тебя нашло? Стой! Ты рехнулся?» — крикнул Главко Сантино, который, стоя на корме, сложил ладони перед прыжком. И бросился в воду. Его быстро отнесло течением от лодки, но мы на всякий случай направили ее вслед за ним. Вода бурлила вдоль бортов с угрожающим шумом. Ласточка уже беспомощно кружилась в водовороте. Сантино в несколько гребков подплыл к ней. Каким бы чемпионом он ни был, я все же не без тревоги наблюдал за ним. Его голова исчезала в мутном потоке, из которого он выскакивал со сдавленным вздохом. «Не валяй дурака! Брось ты это!» Он не отвечал на наши крики, ему удалось схватить птицу и вытащить ее из воды. Ласточка отбивалась, чем усложняла ему задачу. «Она бьет меня клювом!» Сантино кое-как принялся плыть к берегу на одной руке. «Вот сучка!» — засмеялся Главко. «Тебе мало твоей невесты?» После чего уже завопил Серджо: «Не лижи зад Святому Антонию![34]» Главко протянул ему руку, чтобы помочь ему забраться в лодку, но Сантино предпочел сам доплыть до берега, где он дождался нас, сидя на грязной траве и согревая ласточку в своих руках.

— Ты чего за ней погнался? — спросил его Главко. — На кой она тебе сдалась!

— Она вся промокла, — не нашелся сказать ничего другого Сантино.