— Угу, — невнятно промычал хозяин.

— Так вы скажете?

— Конечно, скажу.

У двери она снова обернулась и робко попросила:

— И еще скажите, чтоб он шел домой.

— Ладно, — согласился хозяин.

Когда дверь за ней закрылась, он снова принялся за стаканы, не отпустив по поводу этого разговора ни единого словечка. Прошло десять минут. Дверь снова отворилась, и в пивную вошел грузный рыжеусый мужчина.

— А, старина Кор! Здравствуй, здравствуй, — приветствовал его хозяин.

Тот слегка прищурил глаза и не успел еще произнести: «Плесни-ка мне можжевеловки, приятель», как бутылка уже забулькала. Старина Кор медленно поднес рюмку к губам и с чувством осушил ее.

— Так ты сегодня в первый раз вышел?

Посетитель кивнул.

— А ты откуда знаешь?

— От твоей жены.

— Она тут была?

— Да, только что.

— Чего она приходила-то?

— Не знаю, — ответил хозяин. — Говорила, что тебе нельзя пить или что-то в этом роде. И чтоб немедленно домой.

Мужчина улыбнулся, в улыбке его сквозила нежность.

— Налей-ка мне еще, — попросил он.

Единственная услада

- На этом мы заканчиваем наши сегодняшние передачи. До свидания, доброй вам ночи, — сказала дикторша и мило улыбнулась миллионам незнакомых зрителей.

Мужчина медленно поднялся из кресла и выключил телевизор.

— Опять ерунда какая-то, — потягиваясь, проговорил он. И громко рыгнул. — Это от пива… Пошли спать, а?

— Сейчас, только рядок довяжу, — ответила жена. — А ты иди.

Он посмотрел на нее сверху вниз, сердито, но не без нежности. Потом взял с дивана свою домашнюю куртку и, волоча ее за собой по полу, вышел из комнаты — грузный, усталый человек лет пятидесяти. А жена осталась. Открыла ключом свой шкафчик и вытащила картонную папку.

«Ах, этот брюнет в потрясающих очках, — думала она. — Как он мило говорил…» Сперва она отыскала в программе его фамилию. Ее только что называли, но она в точности не запомнила. Потом лихорадочно принялась писать:

«Вы меня не знаете, но я уверена, Вы поймете, как я страдаю. То, что Вы говорили сегодня вечером о чувстве и взаимопонимании, было так прекрасно и трогательно. Как женщина, я Вас отлично понимаю. Но в жизни к нам так редко прислушиваются. Даже утруждать себя этим не хотят: не все ведь мужчины такие, как Вы, я по своему опыту знаю. А когда твои дети вырастают, как до обидного мало в них благодарности за все, что сделала для них мать. Конечно же, я понимаю…»

Дверь в комнату открылась, и на пороге появился муж в просторной пижаме в ярко-голубую полоску.

— Ну что, опять строчишь? — спросил он.

— Не твое дело, — враждебно бросила жена.

— Но это же глупость. Ты сама себя выставляешь на посмешище.

Она повернулась к нему спиной. Он медленно вышел из комнаты и, шаркая ногами, поднялся по лестнице в спальню.

Что поделаешь.

В последнее время она была немного с придурью. Ладно, это бы еще полбеды. Но ее проклятая привычка строчить откровенные письма совершенно посторонним типам с радио и телевидения только потому, видите ли, что она вдруг почувствовала в них родственную душу… То пастору, то куплетисту, то еще какому-нибудь шуту гороховому. У кого еще осталась хоть капля порядочности, те не отвечали. Но иногда все же она получала ответы. Как-то он открыл ее шкафчик и прочитал их. Один писал возвышенным слогом — ни дать ни взять сам господь бог. Другой изъяснялся вежливо-покровительственно, словно недоумку писал. А какой-то пижон из протестантских пастырей даже имел наглость позвонить ему из-за такого вот письма и елейным голосом объявил, что он-де обрекает свою жену на духовное прозябание. Хорош гусь! Думает, раз у него хватило умишка получить пасторский сан, так можно читать всем мораль!

В сердцах он схватил сигару и чиркнул спичкой. «Я люблю ее, — думал он. — Как умею. Может быть, ей такой любви недостаточно. Но это приторное сюсюканье, без которого она, видите ли, жить не в силах, нет, на это я не способен».

Он глубоко затянулся. Наверняка она сейчас пишет этому проныре брюнетику из вечерней программы, который распинался о чувствах и взаимопонимании.

— Я бы тоже так мог, четыре-то минуты, — пробормотал он. — Но не двадцать четыре года. Посмотрел бы я на этого трепача, будь он на моем месте.

Он так стиснул зубы, что отгрыз кончик сигары и сердито сплюнул. А внизу его жена продолжала писать: «…я рассказала Вам о своей супружеской жизни больше, чем могла бы доверить самым близким друзьям. Да, собственно, что такое друзья? Вы так верно заметили: однажды разорвутся все связи, как паутина, и ты останешься на белом свете один-одинешенек…»

Муж ее тем временем уже заснул.

Из сборника «Мы еще живы» (1963)

Тяжкая повинность

Ежегодный праздник заводского персонала состоялся в зале отдыха, средства на возведение которого с трудом выдавили из почти пустого тюбика бюджета на новостройки. В этом голом сарае любой звук приобретал какой-то неестественный оттенок. За первым столом восседали члены правления со своими дамами, словно придворные в гостях у директора и его супруги. Господин Кеес был сыном покойного господина Хенри, который в свое время из ничего выковал этот завод — мрачный плод всей его жизни, отравляющий округу едким дымом. Сын напоминал второе произведение удачливого дебютанта: похож, да не так хорош. Он был напрочь лишен устрашающего тамбурмажорского апломба отца, перед которым трепетали даже неотесанные парни из кузницы, и потому исполнял унаследованную власть с опаской, словно переносил на другое место аквариум. С тыла его прикрывали седовласые отцовские сатрапы — этакие хитроумные кардиналы за директорским троном. Его супруга, надменная офицерская дочка из Гааги, одержимая неизлечимой страстью к престижности, пыталась примитивной улыбкой замаскировать мучения, какие ей причинял нынешний вечер. Директорша круглый год куда-то ездила: то каталась в горах на лыжах, то отдыхала на Ривьере, — и поэтому всегда выглядела желтой, как больной, страдающий недугом печени. Она демонстративно беседовала с женой секретаря Балга, худосочной дурнушкой, которая оживлялась лишь при упоминании о ее шестерых детях, и тогда ее скорбное лицо принимало подобающее выражение нежности. У самой директорши детей пока не было, так как она хотела сначала пожить для себя.

Ее супруг с затаенным отвращением слушал Вертира, генерального представителя в северных районах, который обычно являлся на такие вечера крайне возбужденный, будто с превеликим трудом освободился от работы. Он тотчас усаживался рядом с директором, чтобы в благодушной праздничной атмосфере выудить для себя кое-какие льготы и сделать рекламу собственной персоне.

Секретарь Балг, этакий добряк современной наружности, периодически монотонным голосом констатировал, что настроение отличное, а председатель Гелюк, громкоголосый тщеславный детина с нафабренными усами и большим самолюбием, время от времени изрекал сентенции тоном тайного соправителя. Лишь казначей Сок, невзрачный коротышка с самым низким в администрации окладом, хранил полное молчание. На таких вечерах, едва начинало действовать выпитое пиво, он неизбежно становился объектом насмешек своих коллег, потому что у него была весьма соблазнительная красавица жена, которая всегда кокетливо посмеивалась, точно говоря: «Да-да, я прекрасно понимаю, чего вы хотите». Это изумительное сокровище никак не вязалось с тусклым обликом Сока, вот почему остальные члены правления, сгорая от зависти, обстреливали его злыми шутками, а он в ответ молча улыбался. И только иногда бросал задумчивый взгляд на их жен, на эти жалкие плоды ошибок молодости. Уж он показал бы им в постели — мысль об этом наполняла его медвежьей силой.

— Что там следующим номером? — спросила супруга директора с веселой беспечностью, какую некоторым людям удается сохранять даже при стихийных бедствиях.