«Джек?» — скажет она улыбаясь, когда он, изумленный, соскочит с велосипеда. «Да, а откуда вы знаете?»

Она счастливо смеялась в душе, предвкушая, какое у него при этом будет лицо.

Дрожь пробрала ее, несмотря на теплое зимнее пальто, когда она завидела его в конце улицы — самого обыкновенного молодого человека, с белобрысой челкой, в плаще, спешащего домой. Он приближался. Находясь с ним на одном уровне, она сочла его столь же привлекательным, как и при взгляде сверху вниз. Поравнявшись, он скользнул по ней безразличным взором. Глаза его устремились вверх к окну, где белела кровать, ласковая улыбка осветила его лицо, он помахал рукой.

И проехал мимо.

Больной

Настало обеденное время, и двое рабочих в комбинезонах присели на высокую ступеньку дома, в котором они работали. Один из них, ленивый и толстый, открыл коробку, вмещавшую такое количество бутербродов, что мне с лихвой хватило бы на целую неделю. Вдохновенно поглощая их, он сказал:

— Опять какая-то чертовня с этой погодой.

Второй рабочий кивнул.

В его коробке бутербродов помещалось гораздо меньше, впрочем, и сам он уступал товарищу и весом, и ростом.

— Когда зимой завернул собачий холод, — продолжал толстый, — меня прямо злость брала вылезать поутру из теплой постели.

— Ага, — сказал второй.

Человек он был по натуре явно куда более спокойный.

— В конце концов я решил: возьму вот и не вылезу, — говорил толстый с набитым ртом. — У одного моего приятеля есть медицинская энциклопедия. Он еще член общества, которое издает журнал «Доктор на дому». Хобби у него такое. Вообще-то он мужик крепкий, а случись жене или ему самому прихворнуть, сам же и лечит. Он в этом здорово сечет. И денег кучу экономит. Ну вот, значит, прихожу я к нему в субботу и прошу: «Кеес, глянь-ка, чего там бывает при сотрясении мозга». Он и глянул.

Толстый взял новый бутерброд, сложил его пополам и запихнул в свой огромный рот.

— Ладно, — сказал он, с чувством жуя. — В понедельник утром опять был жуткий холод, и я говорю жене: «Вставать не буду, потому что больной». А она: чего, мол, с тобой? Я ей отвечаю. «Нечего, — говорю, — языком трепать, зови доктора». И снова на бок завалился. Славное дело, доложу тебе.

Он сладострастно застонал при этом воспоминании.

— К обеду пришел доктор. Мой домашний врач. Спросил, что случилось, тут я и говорю: «Вчера, доктор, я поскользнулся и упал головой об асфальт, а теперь мне чего-то не по себе». А он: чего, мол, я ощущаю? Ну я ему все и изложил, что мне Кеес выдал. Прямо соловьем заливался. Он мне и заявляет: «По-моему, у вас сотрясение мозга». Тут я на него гляжу букой. И отвечаю, потому что так всегда делают: «Вам сотрясение, а мне на работу надо…» А он мне: «И думать не моги, при сотрясении пролежишь месяцок, уж как миленький». Я, выходит, в дамках. Послал жену, чтобы взяла в библиотеке парочку интересных книжек. Лежу и думаю: повкалывайте-ка, ребята, без меня. И что же, ты думаешь, из этого всего получилось?

Второй рабочий пожал плечами. У него на этот счет не было никаких соображений. А у меня тем более.

— Дня через два заявляется другой врач, с проверкой, — с горечью сказал толстый. — Этакий сопливый дылда, только что отучился. Я ему в аккурат ту же байку выкладываю. Думаешь, он успокоился? Ничуть не бывало — такого голыми руками не возьмешь. Стал меня по сантиметру ощупывать. Никакого тебе доверия. Закончил наконец. Так знаешь, что он сказал?

На этот раз второй даже плечами не пожал и невозмутимо ждал продолжения.

— Он, видишь ли, сказал: «Вам повезло, дня через два-три можете выходить на работу»! — возмущенно прокричал толстый. — Нет, ты только подумай. Выходить на работу! С сотрясением-то мозга. Это же опасно для жизни!

Второй рабочий вяло заметил:

— Но у тебя же не было никакого сотрясения.

— Да речь не об этом, — сердито ответил толстый. — А о безответственности этого лекаришки. Хорошо еще, что все обошлось благополучно.

Счастливый день

Сегодня им дали по ломтю мясного рулета. Все лучше, чем обычное жесткое мясо, хоть укусить можно. Он медленно и вдумчиво жевал свою порцию и даже не смотрел в сторону стола для больных, где они — а их с каждым днем становилось все больше — давились за стаканом молока, эти игры он не играет. Он старался держаться особняком — здесь это был лучший способ существования. Находились и такие, кто работал в доме за десять центов в час. В это его тоже не втравишь. Десять центов! Он был штукатуром высокой квалификации, и еще год назад его просили обновить лепной плафон в филармонии, ведь нынешние сопляки ничего не смыслят в профессии. Но и тут он отказался. Деньги все равно пойдут дому. А вкалывать на богадельню — нет уж, увольте.

После еды, взяв свою трость, он пошел прогуляться. Надел новый костюм — замечательный костюм в полосочку. Старый пришлось забраковать, поскольку он уже начал лосниться. От карманных денег оставалось тридцать пять центов, и он отправился к обезьянам. Все его собратья по приюту для престарелых, и он тоже, имели постоянный билет в Артис,[42] и заглянуть туда порой было очень приятно. Сначала он посмотрел на попугаев, а затем наведался на площадку молодняка. Человек, стоявший рядом, заметил что-то по поводу козленка, и они разговорились. У открытого кафе тот поинтересовался, как насчет пивка, и он согласился, хотя с большим удовольствием пропустил бы рюмку чего-нибудь покрепче, но решил, что будет форменным нахальством заявить об этом вслух. Слово за слово они добрались в разговоре до приюта, и менеер спросил, давно ли он там обитает.

— В августе будет семь лет, — ответил он и рассказал, как там очутился. Сначала он жил в пансионе, и его содержание — сто гульденов в месяц — оплачивал сын. Пенсию он получал тогда еще на руки и кое-что откладывал, так что денежка на стопочку получалась вполне приличная. Славные были деньки, но хозяйка пансиона все испоганила. Она взъелась на него за то, что он частенько возвращался поздно и под мухой, и поэтому наябедничала его невестке: денег у него, видите ли, пруд пруди, и жизнь он ведет разгульную, — ну а невестка принялась подначивать его сына, пока тот не отказался платить за него. Вот он и попал в этот дом.

— Но выпить-то хоть изредка удается? — спросил менеер.

— На мои капиталы не очень разойдешься, — ответил он. И рассказал, как недавно встретил мужа своей племянницы, портового рабочего, который пригласил его в кабачок и угостил на свои деньги, ну он и заявился тогда в приют только в час ночи и, естественно, на бровях. А служитель (сто десять гульденов в неделю, менеер) написал на него телегу в дирекцию: «Опоздал на час. Вернулся в состоянии легкого опьянения». И на следующий день его вызвали на ковер к заместителю директора (десять тысяч годового дохода) и на месяц запретили выходить из дома да еще влепили год условно, что означало на практике год примерного поведения.

Менеер посмеялся тому, что он знал наизусть оклады всех сотрудников дома, и заказал еще по пиву.

За вторым стаканом он рассказал о еде: картошка никуда не годится, зато с хлебом нет проблем — и поведал историю некоего Яна. Тот провел в богадельне всего пару лет и вначале частенько наведывался в кафетерий, где любили собираться мужчины. Там ему сказали прямо: «Ян, если у тебя есть еще какие-нибудь деньги, спрячь их подальше, потому что этот чертов приют выкачает из тебя за здорово живешь все до последнего цента».

Тогда Ян схоронил свои двести сорок гульденов у знакомого бармена и попивал на них каждый божий день. Но однажды в кафе гулял какой-то человек, который сорил деньгами направо и налево, и Ян так жутко надрался, что явился в приют позже всех положенных и неположенных сроков. И это было бы даже не самое страшное, но, когда ночной служитель спросил, на какие шиши он так наклюкался, Ян проболтался и завопил, что припрятал у бармена еще сто шестьдесят четыре гульдена, а на следующий день служитель отвел его туда за ручку, и бармен как миленький выложил все деньги приюту.