— И вот, представьте себе, — горячился Добров, — пять лет сидят как сурки, никаких революционных связей не имеют, не только нелегальных изданий, газет и то не читают.

Степана тогда не удивило это сообщение, он уже успел сам составить мнение о московских рабочих. Да и не мудрено — ведь никто с ними не работает. Союз разгромлен, а народовольцы с головой ушли в террор, им не до рабочих.

Сегодня Степан уже с улыбкой мог вспомнить, как трудно было вначале найти общий язык с беккеровцами, но потом отношения наладились, да и кое-кто из металлистов с Комиссаровского и с Курской дороги помог.

«Наверное, и сегодня будут беккеровцы», — подумал Степан, поглядывая на часы и неторопливо одеваясь.

Наступили сумерки, нужно было идти на сходку, а он, занятый воспоминаниями, так и не продумал полностью письма народовольцев. Халтурин был недоволен собой. Может быть, поэтому он только сердито сопел в ответ на уговоры Агафьи Петровны не ходить, поберечь себя. Агафья Петровна, видя, что ее слова остаются безответны, захлопотала, повязала Степана толстым платком, строго наказав дышать через него и «не дай бог морозца мокрого не глотнуть».

Осторожно пробирался Халтурин по обледенелым мостовым Пресни. Сырой и в то же время морозный воздух душил. Степан часто останавливался, чтобы отдышаться, затем вновь брел натуженной походкой больного человека. Добров жил далеко, в Замоскворечье. В молодости женатый на купчихе, он давно похоронил жену и остался один с двумя сыновьями в маленьком домике, доставшемся в наследство от супруги. Дом этот был очень удобно расположен в темном тупике, имел две сравнительно большие комнаты, а главное — черный ход на грязный двор, за забором которого летом был огород, а зимой пустырь.

Когда Халтурин приблизился к дому, от стены отделилась темная фигура и раздался радостный возглас самого Доброва:

— Никак Степан Николаевич! Вот уж радость-то будет у ребят. Здоровье как?

В ответ Халтурин только махнул рукой. Добров пропустил Степана в сени. Из комнат доносилась какая-то возня, хохот, тянуло гарью.

— Эй, хлопцы, вы мне хату спалите! — закричал Добров и побежал в комнату. Халтурин вошел следом за ним. Никто не обратил внимания на вошедших, так все были увлечены возней у стола. Добров бросился разнимать двух парней, которые с хохотом тузили друг друга. Только тогда все заметили Халтурина. Возившиеся парии сконфузились и разбежались по углам. К Степану подошел пожилой рабочий и, пожимая его холодную руку, сказал, обращаясь к Доброву:

— Ты не бойся, хата твоя цела, только тут парень один уговора нашего не сдержал, ну ему и намяли бока в науку.

Добров понимающе закивал головой, но Халтурин ничего не понял из этого объяснения.

— А позвольте полюбопытствовать, что за уговор такой у вас был?

Теперь смутился пожилой рабочий. Окинув Халтурина ласковым взглядом, он сказал:

— Ты, Николаевич, не серчай, мы знаем, что у тебя со здоровьем нелады и дым от цигарок тебе вреден, вот и решили не курить, а то ведь надымят так, что и здоровый задохнется. Ну, а этот паря не выдержал, задымил, а когда мы стали носом тянуть — испугался да цигарку в рукав спрятал, а там, глядишь, вата загорелась, ну мы ему и прикурили…

Все захохотали, а у Степана на глаза слезы навернулись, так тронула его эта бесхитростная забота товарищей.

Еще пробираясь по улицам вечерней Москвы, Халтурин решил не привлекать к себе внимания собравшихся, вслушаться в то, что скажут они, понять их отношение к письму «Народной воли», а уж затем, если понадобится, выступить.

Но теперь, окруженный теплым вниманием этих простых людей, Халтурин понял, что они ждали его слова. И если даже не все из присутствующих знали, кто он такой, то именно от него ожидали они слов правды… Халтурин невольно подумал о том, почему это письмо так волнует рабочих, что общего у них с народовольцами. И мгновенно в наступившей тишине Степан понял самую суть письма народовольцев и отношение к нему со стороны пытливых, ищущих правды, света рабочих. Сразу стало легче, даже болезнь отступила под напором радостного сознания единства, кровной близости Степана именно с этими людьми. Пусть он взрывал Зимний и метался в бессильной ярости оттого, что не сумел убить царя, пусть его друзья из «Народной воли» убили императора, Степан чувствовал, знал, что все его надежды, все силы души, весь ум, воля принадлежат не им, героям-одиночкам, а вот этим, на первый взгляд ничем не примечательным труженикам, замученным хозяевами, полицией, самодержавием.

— Час-то поздний, надобно и начинать, Степан Николаевич, — обратился к Халтурину пожилой рабочий. Никто не удивился, что рабочий прямо призывал Халтурина занять свое место в центре плотного кружка, образованного собравшимися.

— Да, запоздал я немного, уж больно скользко на улице, да и темь такая, что хоть руками дорогу щупай. Пожалуй и начнем, только надобно, чтобы каждый сказал свое слово, а я уж после всех. Давайте сперва послушаем самых молодых, ведь такой обычай испокон веков есть.

— Да ты никак самый молодший и будешь! — под громкий смех выкрикнул Добров.

Халтурин тоже засмеялся и, видя, что все равно начинать ему, присел на скамью у печки. Сразу же все умолкли.

— Так что ж получается, братцы? Царя убили, ну, туда ему и дорога. Но царизм остался. Ишь, новый-то опять на троне сидит, да и звать-то его снова Александром. Вот и выходит, зря динамит-то перевели, да жизни свои загубили, а какие жизни, ребята! Хорошие люди, чистой души, теперь на виселицу пойдут. Другого пути у них нет. Да и раньше не было. Знали они об этом? Знали, но шли, шли ведь. От всего отреклись, себя не жалели, чтоб людям всем жилось хороша и по справедливости. Ну, а те, кого не поймали, письмо его императорскому величеству послали, и вот, глядите, что пишут.

Халтурин развернул листовку, потом передал ее Доброву.

— Почитай ты, а то меня опять кашель душить зачнет, а тут надобно без перерывов.

Добров встал.

— Все читать, Степан Николаевич?

— Да нет, небось все прочитали уже, ты читай там, где я пометил, — сказал Степан, с трудом удерживаясь от нового приступа кашля.

Добров начал:

— «…Окидывая беспристрастным взглядом пережитое нами тяжелее десятилетие, можно безошибочно предсказать дальнейший ход движения, если только политика правительства не изменится. Движение должно расти» увеличиваться, факты террористического характера повторяются все более обостренно, революционная организация будет выдвигать на место истребляемых групп все более и более совершенные, крепкие формы. Общее количество недовольных в стране между тем увеличивается; доверие к правительству в народе должно все более падать, мысль о революции, о ее возможности и неизбежности — все прочнее будет развиваться в России. Страшный взрыв, кровавая перетасовка, судорожное революционное потрясение всей России завершит этот процесс разрушения старого порядка…»

В этот момент Халтурин закашлялся так, что рабочие в испуге повскакали с мест, бросились к Степану, уложили его на лавку. Этот чахоточный кашель, кровь на губах говорили им больше, чем слова письма. Казалось, Россия надрывается в приступе смертельной болезни, истекает кровью народной.

Когда Халтурин немного оправился, Добров предложил разойтись, чтобы не тревожить Степана Николаевича. Но Степан запротестовал.

— Читай дальше.

Добров повиновался.

— «Из такого положения может быть два выхода: или революция, совершенно неизбежная, которую нельзя предотвратить никакими казнями, или добровольное обращение Верховной Власти к народу. В интересах родной страны, во избежание напрасной гибели сил, во избежание тех самых страшных бедствий, которые всегда сопровождают революцию, Исполнительный Комитет обращается к Вашему Величеству с советом избрать второй путь. Верьте, что как только Верховная Власть перестанет быть произвольной, как только она твердо решится осуществить лишь требования народного сознания и совести — Вы можете смело прогнать позорящих правительство шпионов, отослать конвойных в казармы и сжечь развращающие народ виселицы. Исполнительный Комитет сам прекратит свою деятельность, и организованные вокруг него силы разойдутся для того, чтобы посвятить себя культурной работе на благо родного народа. Мирная идейная борьба сменит насилие, которое противно нам более, чем Вашим слугам, и которое практикуется нами из печальной необходимости.