В условиях обострения общего недовольства и нарастания протеста со стороны народа эта самоотверженная борьба революционных народников обретала важнейшее значение для определения всех аспектов внутреннего положения в России. Но народовольцы, не заметив народного движения, не сделали попытки организовать его, выдвинуть мобилизующие народные массы, лозунги.

Отрицая возможность капиталистического развития в России, народники не видели в крестьянских волнениях тенденции «мелкобуржуазной борьбы капитализма демократического против капитализма либерально-помещичьего»[4].

«Ложный в формально-экономическом смысле, народнический демократизм есть истина в историческом смысле; ложный, в качестве социалистической утопии, этот демократизм есть истина той своеобразной исторически-обусловленной демократической борьбы крестьянских масс, которая составляет неразрывный элемент буржуазного преобразования и условие его полной победы»[5].

Не увидели народники и такого качественно нового в освободительной и революционной борьбе России явления, как выступление промышленных рабочих. В этом отношении Халтурин стоял на голову выше общепризнанных теоретиков народничества. Он понимал, что правительство боится не столько непосредственных действий нелегальных революционных организаций, сколько того, что их деятельность может разжечь пламя народной революции. Народовольцы сочувствовали рабочим, помогали им, но не считали пролетариат той нарождающейся силой, которая может возглавить общенародную борьбу за социализм против царизма и капитала. Не их вина, что пролетариат России еще не созрел, чтобы стать гегемоном революционной борьбы. И исторические условия заставили народовольцев прибегнуть к террору, но расплачивались они за это дорогой ценой.

Историческая перспектива борьбы была уже утеряна к 1881 году. Реакция, преодолев революционный натиск, выжив и во второй революционной ситуации 1879–1881 годов, собралась с силами и обрушилась как на народовольцев, добивая остатки террористических дружин «Народной воли», так и на крестьянство и рабочий класс. На престол взошел «Мопс» — Александр III, а символом его царствования, духовным руководителем и глашатаем всех темных сил России сделался интриган, ханжа, обер-прокурор святейшего синода Победоносцев.

Было покончено с колебаниями правительства. Политика Лорис-Меликова, политика «лисьего хвоста» и «волчьей пасти», несмотря на весь ее кровавый облик, оказалась, с точки зрения новых властителей России, «либеральной», недостаточно реакционной. «Осади назад» — вот был девиз Победоносцева и нового правительства Александра III.

Во второй раз после крестьянской реформы волна революционного движения была отбита. Народовольцы умирали и физически и духовно.

Из-за стен тюремных казематов до оставшихся еще на воле террористов донесся предсмертный стон и последнее завещание Александра Михайлова: «Все отдаленное, все недостижимое должно быть отброшено, социалистические идеалы должны отступить на второй план, слишком широкие задачи немыслимы в данный момент. Должно стать ближайшей задачей не переворот государственного строя, а только потрясение, лозунгом нашим должно стать — минимум желательного и максимум настойчивости». Нужно «постараться завязать хотя бы отдаленные связи с либеральными людьми, которые смогут непосредственно воспользоваться вашими успехами».

Так умирали герои, революционные народники 70-х годов, так нарождались пигмеи — народники-либералы 80—90-х годов.

Халтурин опять замкнулся в себе, снова чахотка, казалось совсем отступившая от Степана, сжала его грудь железными объятиями.

Порой отчаяние охватывало этого стального человека, и Степан метался, как зверь в клетке.

Мартовский вечер, в комнатах тоскливая тишина.

Егор Петрович делает вид, что спит. Агафья Петровна молча глядит в окно. В дверь постучали. Егор Петрович вздрогнул и не своим голосом спросил;

— Кто там?

— Открой, батя, это я.

Егор Петрович бросился открывать. Он был рад сыну, рад и тому, что приход нового человека отвлечет Халтурина. Степан действительно оживился, пожимая руку пришедшему. Он пристально заглянул ему в глаза.

— Ну, что слышно там?

— Есть новости, Степа. Завтра тебе нужно вылезать из дома, наши соберутся у Доброва, с бромлеевского. Исполком «Народной воли» письмо Александру направил, хотя его и в секрете держат, да мы достали листовку. Ребята волнуются, что-то не то написано в письме этом. Вот и порешили просить тебя объяснить что к чему.

— А ты не принес письма?

— Вот оно.

Степан схватил помятую листовку.

— Ты тут с батькой поговори, а я пойду почитаю.

— Да нет, мне бежать нужно, еще кое-кого из наших предупредить на завтра.

Степан ушел в свою комнату. От нервного возбуждения снова начался приступ тяжелого кашля, в груди что-то хрипело и обрывалось, на губах были видны следы крови. Агафья Петровна вбежала в комнату и, подхватив задыхающегося в кашле Халтурина, уложила в кровать.

— Ты уж лежи, герой. Небось ни вчерась, ни нонче куска хлеба в рот не брал, все тебе не хочется.

Приступ прошел через час, но Халтурин так ослабел, что, несмотря на нетерпеливое желание скорее прочесть письмо, вынужден был откинуться на подушку и лежать. От слабости он в конце концов заснул.

Агафья Петровна пригасила свет в лампе и тихо вышла, по дороге шикнув на Егора Петровича, собиравшегося послушать, что будет читать Степан.

На следующее утро Степан едва поднялся с постели. Болела грудь, дышалось с трудом. Но настроение было приподнятое — наконец кончался его невольный плен и сегодня вечером он опять увидит товарищей. Нужно было серьезно продумать свое отношение к письму Исполнительного комитета Александру III. Несколько раз Степан брался читать это письмо и каждый раз, прочитав пять-шесть строк, откладывал его в сторону. Какая-то необыкновенная легкость в голове, прямо-таки невесомость — она всегда бывала у него после тяжелых приступов кашля и слабости, — не давала возможности сосредоточиться на прочитанном. Часто Халтурин ловил себя на том, что, уставившись в окно отсутствующим взглядом, он повторяет одну и ту же фразу письма, не вдумываясь в ее значение, и слова, произнесенные вслух, звучат отдаленно, по-чужому, не трогают.

«Опять заболеваю, видно, не жилец я на этом свете», — с горечью думал Степан, но даже мысль о том, что страшная болезнь вновь ожила, не вызывала в нем чувства ярости и горячего желания вопреки всему выздороветь. Начиналась весна. На дворе еще бушевали снежные вьюги, а вечерами крепкий мороз и пронзительный ветер заставляли прохожих спешить по домам, но днем теплые уже лучи солнца согревали комнаты и за окном слышалась первая капель.

День тянулся долго. Сидя у окна, Степан вспоминал Одессу. Как там было тепло, как приветливо накатывалось на берег море, причудливо меняясь в своей окраске, а вечерами затихало под последними лучами заходящего солнца. Никогда Степан еще не чувствовал себя таким опустошенным. Хотелось вот так сидеть и ни о чем не думать, разве что вспоминать. «Да, видно, конец подходит, пора, Степан Николаевич, и итоги подводить», — с невеселой усмешкой прервал свои грезы Халтурин. Усилием воли заставил себя сосредоточиться на предстоящей встрече с товарищами. За эти месяцы, проведенные в Москве, Степан успел основательно присмотреться к рабочим первопрестольной.

Рабочая Москва полудремала. Совсем недавно слесарь Добров с Бромлеевского завода рассказывал Степану, как случайно наткнулся в мастерской смоленской дороги на целую группу рабочих, которые еще в семьдесят пятом — семьдесят шестом годах принимали активное участие в работе кружков, созданных «москвичами», хорошо знали Петра Алексеева и только чудом сохранились после разгрома москвичей и процесса 50-ти.