Сначала грабители внимательнейшим образом осмот­рели выдвижные ящики письменного стола и комода. Трофеи достались приличные: золотое кольцо с рубиновым камнем, золотые же серьги, увесистая пачка облигаций и заграничная, в виде пистолета, зажигалка. Затем сняли со стены вместе с персидским ковром двуствольное ружье- бескурковку, потом принялись вытряхивать из гарде­роба одежду. В тот момент, когда держали совет, брать каракулевую шубу или нет — уж очень здорово поела моль, от двери раздалось негромко, но повели­тельно:

— Руки вверх!

На мгновение грабители оцепенели, однако лишь на мгновение. Метнув взгляд на дверь, увидели: в ее проеме — примерно их же возраста крепыш в пограничной форме сержанта. Сразу чувствуется — силен и смел, но ведь один! И без оружия, вместо него в руках — массив­ная деревянная табуретка. Барон и Курасов, не сговарива­ясь, выхватили ножи, пригнувшись, шагнули к сержанту. Тот с места не сдвинулся, лишь поудобнее перехватил ножку табуретки да под густыми бровями сузились глаза, и заметно затрепетали резко очерченные ноздри слегка горбатого носа.

Курасову, вероятно, лучше бы, как это сделал Барон, приостановиться, тогда дальнейшие события могли при­нять несколько иной оборот. Но, подобно зверю, попавше­му в западню, он потерял власть над своим разумом и думал только об одном: вырваться, любой ценой вырваться. Для этого надо незамедлительно, иначе будет поздно, убрать с дороги ненавистного сержанта. А до него уже считанные шаги. Пять, четыре, три... Курасов напру­жинился, взмахнул ножом и... тут же провалился в черную глухую бездну. Смертельно раненный сержант успел-таки опустить табуретку на голову бандиту.

Очнулся он от нестерпимой боли, и первое, что увидел, — переплетенное металлической решеткой окно. По телу его прошла короткая судорога, а из горла вырвалось нечто дикое, нечленораздельное.

— А-о-ууу!...

Так воет издыхающий волк.

Жестокое, тяжкое преступление подлежало не менее суровому наказанию. Курасова привлекли к ответственно­сти по статье 59—3 Уголовного кодекса Российской Федерации. А статья эта гласила, что «организация вооруженных банд и участие в них и организуемых ими нападениях на советские и частные учреждения или отдельных граждан... влечет за собою

лишение свободы на срок не ниже трех лет, с конфискацией всего или части имущества, с повышением, при особо отягчающих обсто­ятельствах, вплоть до высшей меры социаль­ной защиты — расстрела...»

Да, Курасова могли и расстрелять. Однако Калинин­ский областной суд и на сей раз счел возможным проя­вить снисхождение. Вместо расстрела Курасова пригово­рили к лишению свободы сроком на двадцать пять лёт.

Тогда, в тысяча девятьсот сорок восьмом, ему шел двадцать первый год.

Итак, двадцать один и двадцать пять. Курасов должен был выйти на свободу в сорок шесть лет. Что и говорить, возраст почтенный. К этому возрасту люди успевают и на благо общества основательно потрудиться, и в личной жизни намеченной цели достигнуть, и стать родителями взрослых детей. А что ждет в сорок шесть его, блеснет ли там, впереди, хоть слабый луч надежды на счастливый поворот судьбы? Надежды почти никакой... Однако недаром, видимо, Курасов верил в свою фортуну. Стечение различных обстоятельств, в том числе переква­лификация Верховным судом Коми АССР статьи 59—3 Уголовного кодекса на другую, более легкую, приве­ло к тому, что он был освобожден уже в апреле пятьдесят шестого года.

Казалось бы, теперь-то Курасов образумится, поймет, что жить дальше так, как жил до сих пор, нельзя. Ничего подобного. Страсть к деньгам затмила перед ним весь белый свет. Разбогатеть, во что бы то ни стало разбога­теть — таково по-прежнему было его единственное жела­ние и стремление. И способ, при помощи которого рассчитывал осуществить задуманное, оставался все тот же: воровство, грабеж, разбой. Суровые уроки не пошли ему впрок. То, что он не за столь уж длительное время второй раз оказался за решеткой, объяснял не законо­мерностью, а чистой случайностью. Если бы, говорил себе, нежданно-негаданно не явился в отпуск сержант-погра­ничник да не раззява Барон, который дверь в квартире оставил незапертой, было бы все шито-крыто. Это уж как пить дать. Следовательно, коль очищать чужие квартиры не в одиночку, то напарник должен быть надежный на все сто процентов. Ну и самому, разумеется, надобно получше шевелить мозгами. Вытащил у кого-то из кармана кошелек, очистил чей-то дом — моментально смойся, растворись, как дым, чтобы от тебя ни духу ни слуху. Был и нет, один пшик, кхе-хе-хе, на добрую память остался.

Надо отдать Курасову должное: постигая и одновре­менно совершенствуя воровскую науку настойчиво, целеу­стремленно, он во многом преуспел. У него развился особый нюх — мгновенно определял, где можно поживить­ся, а где нет; выработалась особая кошачья походка — мягкая, крадущаяся, бесшумная; дерзость стала сочетать­ся с осторожностью; в сердце не осталось ни одного доброго чувства — только холодный беспощадный расчет, только жестокость.

— Послушай, кореш, да ты не человек, а рысь! — как- то воскликнул один из приятелей Курасова, восхищенно заглядывая в его зеленоватые, с пронзительными искорка­ми глаза. — Ей-ей, настоящая рысь! Торжественно наре­каю тебя, раба божьего, этим прозвищем. Аминь!

Кличка Курасову понравилась, и она прочно, как пиявка к голому телу, присосалась к нему. Понравилась же потому, что был наслышан: рысь — зверь неуловимый. А он как раз и хотел быть таким. И, выходит, стал. Из этого следовало: отныне он, Курасов, для стражей закон­ности и порядка — что ветер в поле. Попробуй-ка поймай и задержи.

Тут Курасов впадал в глубокое заблуждение, свой­ственное для всех без исключения преступников. Заключа­ется их заблуждение в том, что, с одной стороны, они чрезмерно преувеличивают свои умственные способности и физические возможности, с другой — значительно недооценивают эти качества у работников милиции. Почему? Видимо, в немалой степени потому, что иным преступни­кам какое-то время действительно удается оставаться безнаказанными за свои злодеяния. Но только какое- то. Рано или поздно возмездие непременно наступает. Это ведь как гнойный нарыв, как злокачественная опухоль. До поры до времени их можно не замечать, можно даже терпеть, но затем следует хирургическое вмешательство.

Так вот, о рыси. Спору нет, зверь сильный, коварный, жестокий. Тем не менее и она попадает на мушку опытного охотника, и с рыси сдирают шкуру... То же самое примерно происходило и с Курасовым. Несмотря на всю его воровскую изобретательность, предусмотрительность, профессиональность, он снова и снова оказывался на скамье подсудимых. Читатель, очевидно, помнит, что после неудавшегося ограбления квартиры в Калинине и последо­вавшего затем наказания Курасов очутился на воле в пятьдесят шестом году. А спустя несколько месяцев народным судом третьего участка города Воркуты снова был приговорен к пяти годам. Освободился в январе шестидесятого. Утихомирился? Нет. Прошло семь лет — предстал перед народным судом Кинельского района Куйбышевской области. Мера наказания — четыре года лишения свободы.

Тогда, в тысяча девятьсот шестьдесят седьмом, ему исполнилось сорок лет.

Очередной выход Курасова на свободу состоялся в семьдесят первом году. То был первый случай, когда срок наказания отбыл он полностью. Не скостили, как делалось раньше по разным причинам, не то что год или хотя бы месяц, не скостили ни единого дня. Пришлось крепко и надолго задуматься: как быть дальше? А что если снова попадешься с поличным, получишь на полную катушку и будешь снова отбывать срок от начала и до конца? Тогда ведь можно остаться на бобах, ибо — чего уж там хитрить перед собой — большая часть жизни осталась позади, под уклон покатилась жизнь-то. Вон и виски запорошило, и под глазами мешки, и вокруг подбородка дряблые складки — бриться приходится с опаской. Тогда что же, поставить на неосуществленной мечте крест, поднять руки, мол, пардон, не по зубам она мне, сдаюсь? Черта с два! Еще не все потеряно, еще руки-ноги целы, голова на плечах, а кого потрошить, кхе-хе-хе, всегда найдется. Иное дело, действовать наверняка, ни в коем случае больше не рисковать, только наверняка!