Подготовку Курасов начал не спеша, издалека. Прежде всего обзавелся семьей. Не потому, что надоело быть холостяком, довольствоваться случайными «марухами», а чтобы иметь в глазах окружающих людей определенный вес, солидность. Подругу жизни выбрал в годах, со взрослой дочерью. Правда, на лицо Лизавета не удалась, фигурой тоже не очень вышла, и водился за нею грешок — была не дура выпить. Зато характер имела что надо! Ворчала лишь для виду, по пустякам — в серьезном деле язык держала за зубами намертво. Деньги любила, счет им знала, как они попадают к ее ново­му мужу, не допытывалась, потому что руководствовалась железным правилом: деньги не пахнут. Не менее, а, может быть, особенно важно было еще то, что у Лизаветы имелся в Куйбышеве собственный дом. Так что Курасову, который после каждого выхода на свободу менял место жительства, ломать на сей раз голову, куда податься, не пришлось. Одновременно отпали и связанные с пропиской хлопоты. Верно, жила Лизавета на окраине старого города — деревянной, одноэтажной. Но это-то и хорошо. В каком-нибудь кирпичном или панельном небоскребе лишь на одной лестничной площадке за день тебя ощупают сотни глаз. А дом Лизаветы обнесен высоченным забором, доски подогнаны — ни щелочки, вдоль калитки к ворот бегает не привязанный и охрипший от лая голодный Джульбарс, так что чем бы ты ни занимался, не догадается ни одна душа.

Впрочем, еще продолжался «медовый месяц», а Кура­сов заявил жене:

— Чего нам, Лиза, загораживаться от других? Пусть видят, не ханыги какие живут, не воры-разбойники. В амбаре сварганю мастерскую — приходите, люди доб­рые! — а Джульбарса — на цепь.

Первый муж Лизаветы был оригиналом: амбар построил не во дворе, а за его пределами, в огороде. В общем, не так, как принято у всех. Словно предчувство­вал старик, с кем после него разделит мягкое ложе его супружница, для каких тайных целей будет «сварганена» мастерская...

Не прошел и год, а по всему порядку пошла слава: Лизке-то губастой достался не мужик, а клад, не руки у него, а золото. Хочешь — ведро починит, лейке ото­рванный сосок приделает, а хочешь — новую мотыгу смастерит, и паять может, и лудить... И все это задарма, то есть сам цену не назначает, денег не просит. Ну, конечно, люди не без понятия, соображают, какой резон возиться человеку с чужими жестянками бесплатно, и там, где работы на полтинник, рублевку сунут, где на рублевку — трешницу.

—  Возьми, Васильич, не обижай.

Ну, возьмет, а только не утерпит, скажет:

—  Напрасно ты это, соседушка, право слово, напрасно. Я ведь чего слесарничаю, столярничаю? Чтобы от безделья не томиться. День на заводе, а два дома, вон сколько свободного времени. Куда его девать? К рыбалке не приучен, заглядывать на дно бутылки тоже не по мне...

Слава — шутка своенравная и капризная. Если ее нет, то уж нет, а есть — нарастает, будто снежный ком. Вскоре о Курасове заговорили и как о семьянине, достойном всяческой похвалы. Выдал он падчерицу замуж и, по самым скромным подсчетам гостей, свадьба обошлась ему тысяч в пять. А этих гостей пригласил около сотни, столы накрыл — не во всяком ресторане такое увидишь. Ешь что хочешь, пей сколько хочешь. Трое суток без передышки гуляли. На что уж Лизавета дочь родную выдавала, а не удержалась, попрекнула:

—  Энтак ить совсем разоримся, Васенька.

Он лишь тугой бровью повел.

—  Не твоя забота, женушка. — Кивнул на Петьку, который еще совсем недавно без штанов ходил. — Доживет до женитьбы, и ему справим не хуже. Даже лучше справим! — После долгого молчания добавил внушительно, выделяя в отдельности каждое слово: — Время от времени полезно пускать людям пыль в глаза. Усекла?

—  Чего уж не усечь. Но неужто и на работе стараешься из-за энтой... из-за пыли?

—  А ты как думаешь? — вопросом на вопрос ответил Курасов и тут же постарался замять щекотливый разговор.

Да, работал он для «пыли», однако, кроме него самого, об этом никто не знал. А не зная и, не догадываясь, что перед ними оборотень, товарищи по цеху принимали за чистую монету все то, что он говорил, делал, оказывали ему все большее доверие, уважение, почет. Пришла пора, и его удостоили высокого звания — звания ударника труда.

«Ну, — ликовал Курасов, — точка, можно начинать!»

Не начинал, медлил. Снова и снова прикидывал, рассчитывал, уточнял. Не щадя силы, времени, продолжал укрепляться в общественном мнении. И вот сегодня на доске Почета цеха появилась еще одна фотография. Под ней подпись: «Дежурный слесарь-сантехник В. В. Кура­сов».

Теперь все, вбит последний гвоздь!

...Лизавета, сладко похрапывая, видела, наверное, уже не первый сон, а Курасов все сидел за столом, положив на него тяжелые, крепко стиснутые кулаки. Наконец, приняв окончательное решение — начинать, разжал онемевшие пальцы. Тонкие, закорюченные, при блеклом свете луны (электричество было давно выключено.) они напоминали когти того самого зверя, от которого Курасов получил свою кличку.

Рысь выходит на охоту

На подготовку к последнему и, как он сам определил, решительному выходу на грабительскую тропу Курасов затратил семь лет. И все эти семь лет ему не давали покоя два вопроса. Первый: что должен стать основным объектом предстоящих воровских операций; из кого сколотить немногочисленную, в три-четыре человека, группу, но крепкую, надежную, на которую мог бы положиться, как на самого себя. После долгих бессонных ночей решил: карманы и частные квартиры исключить полностью. Люди поумнели, даже самая последняя базарная торговка дневную выручку теперь не в чулок сует, не в кубышке глиняной прячет, а норовит положить на сберегательную книжку. С квартирами тоже морока, дома стали строить — в одном запросто разместится целая деревня. Сумей-ка из такого дома незаметно вынести пару, скажем, чемоданов. Дудки! А вот если шуровать по сейфам не очень больших учреждений, где охрана не столь строгая, руки погреть можно.

Сложнее было со вторым вопросом.

Сначала Курасов прощупал своего сменщика — человека желчного, всегда и всем недовольного, ради бутылки, кажется, готового собственную душу черту заложить. Преподнес ему сто граммов с прицепом(алкоголику больше и не надо), как бы между прочим ска­зал:

—  Вчера, брат Федя, занятную заметку в газете прочитал. Один... парень в районном банке сейф взломал...   

— ?

—  ...а в нем десяток пачек денег.

—  Ну и чего?

—  Забрал, конечно.

—  Я не о том, Васильич. Чего, говорю, тому взломщику-то?

—  А-а... Известное дело, дали срок.

—  Срок, срок... — Федор икнул, матюкнулся, заметно и сразу протрезвел. — Я бы такую сволоту бессрочно, к стенке! Чтобы другим было неповадно. Потому как на чужой каравай рот не разевай...

Потом подобное же зондирование, лишь с различными вариациями, Курасов провел бессчетное количество раз и в конце концов нашел того, кого хотел. Им оказался некто Виктор Ковалев, двадцати пяти лет от роду, нигде не работавший. Встретил Ковалева Курасов на кочующем (определенного места в городе у него не было, мотался из одного района в другой) птичьем рынке у бывшего Цыганского базара.

Ковалеву, страстному голубятнику, до коликов в животе понравился турман. Необыкновенного изящест­ва и расцветки, а денег на покупку не хватало. У не­го было семнадцать рублей, хозяин же турмана запросил четвертную и не уступал ни копейки.

—  Хочешь, — уговаривал Ковалев, — рубашку впридачу кину, только два раза стиранная, слышь? Тускли сниму, еще почти целенькие, слышь? Ну, жмот! Ну, барыга! Слышь, что ли?

Ни в какую!

—  Охота тебе унижаться, приятель? — вмешался в разговор Курасов. — Знаю я этих типов, они за гривенник задушатся. — Неожиданно поинтересовал­ся. — Где живешь-то?

—  На Ветлянской. А что?

— Да так. Я на Кабельной. Ка-бель-на-я. Запом­нишь? — Курасов вынул из внутреннего кармана пиджа­ка бумажник, отсчитал восемь рублей. — Держи. Разбо­гатеешь — вернешь.