—  

Ну, на нет суда нет. Нам еще по экспозиции дел по горло. Только держите нас в курсе, как что появится.

— 

О чем разговор... Мы же теперь почти официально к вам прикреплены.

—  

Ну, а я что говорил? — Аркадий Семенович дружески подмигнул Геннадию. — Нашлась управа и на вашего твердолобого...

— 

Зря вы это... Уверяю вас, скоро сами оцените Хлебникова.

—  

Ну, дай ему бог здоровья! — снова усмехнулся кинорежиссер. — В конце концов, без него у меня фильма не будет.

А наверху, в своем кабинете, подполковник Хлебников читал вслух бумагу, время от времени поглядывая на вытянувшегося перед ним Сашу Антонова.

—  

«...Исходя из вышеуказанных мотивов, прошу отстранить меня от дела Чубарова, как не оправдавшего доверия. Готов понести любое наказание...» Красиво пишешь, Саша, почерк у тебя хороший, ну и слог, конечно... Особенно вот: «исходя из вышеуказанных...» Очень убедительно, по-деловому.

Саша опустил голову.

— 

Я понимаю, Иван Николаевич. Другого я и не заслуживаю. В общем... отстраняйте! — Он отчаянно махнул рукой.

— 

Так, так, — пробормотал подполковник, еще раз пробегая глазами бумагу. — Словом, и состав преступле­ния определен, и приговор себе вынесен, и психологиче­ская подоплека имеется. И все в оптимальных размерах. Нет, я серьезно говорю — хороший рапорт, юридически грамотный, обоснованный, неплохо вас в школе милиции учили. А по существу,— он жестко и серьезно поглядел на Сашу, от его добродушного тона не осталось и следа, — ерунда редкая!

Он швырнул бумагу на стол, встал.

— 

Ты для чего это написал? Смысл твоего рапорта? Ну-ка, ответь: ты действительно хочешь, чтобы тебя отстранили?

— 

Я считаю, что этого заслуживаю, — поджав губы, хмуро проговорил Саша.

— 

Может, и заслуживаешь, но это другой вопрос.

Я спрашиваю: сам-то ты хочешь, чтоб тебя отстранили?

Саша, отведя глаза, молчал.

—  

Или все-таки надеешься, что высокий ум началь­ства, учтя твое благородство и признание вины, разбе­рется в твоих психологических переживаниях и даст твоему рапорту определенный ход? — Он указал на корзину с мусором.

Саша по-прежнему молчал.

— 

Так на кой же пес ты мешаешь этому «высокому уму» разобраться? И вместо того, чтоб честно изложить суть дела, доказываешь на двух страницах вот этой ерундистики, — он похлопал ладонью по бумаге, — что тебя надо именно отстранить. Если ты сам так считаешь, почему я должен думать иначе? Вот поверю тебе и подпи­шу твой рапорт, чтоб впредь не лицемерил...

Он достал ручку, явно собираясь наложить резолю­цию.

—  

Товарищ подполковник! — невольно вырвалось у Саши, напряженно следящего за его действиями.

—  

Слушаю... — подняв голову, официальным тоном произнес Хлебников.

—  

Разрешите забрать рапорт...

—  

То есть? — холодно спросил подполковник. — Это что — игрушка, что ли? Это официальный документ...

—  

Товарищ подполковник! Честное слово, я действи­тельно считаю, что заслуживаю отстранения... Отстраняй­те! Но не по моей личной просьбе.

— 

Ага, дошло, значит, — уже мягче проговорил Хлебников. — Самая скверная, Саша привычка — швы­ряться рапортами и заявлениями. Как правило, это или, грубо говоря, шантаж, или признание своей несостоятель­ности. В обоих случаях можно подписывать не раздумы­вая.

Он еще раз внимательно поглядел на вконец сконфу­женного Сашу, усмехнулся:

—  

Но, поскольку в данном случае преобладает третья причина — недостаточно развитое еще чувство ответ­ственности, — Хлебников сунул бумагу в ящик стола и закончил мысль: — отложим на неопределенное время. Слушай, Саша, — вдруг уже другим тоном сказал он. — Это очень заманчиво — ходить в новичках. Но ты не находишь, что этому состоянию нельзя давать затягивать­ся? Инфантильность хороша в меру.

— Так точно, товарищ подполковник.

—  

Ну а если так точно, объясни мне, пожалуйста, по- человечески, без «исходя из вышеизложенного», чем тебе не угодила Таня Чубарова?

— 

Вы опять смеетесь, Иван Николаевич! Она же все время обманывала меня, а я как идиот... Разве не ясно?

—  

Не ясно, — спокойно сказал Хлебников.

— 

Я же написал... Она мне говорила, что отец в командировке, а сама отлично знала, что он арестован. Да, да, товарищ подполковник, теперь я уверен в этом!

Он с отчаянием схватился за голову.

— 

А я-то морочил вам тогда голову!

—  

Не преувеличивай свои возможности, Саша. Голову ты мне не мог заморочить, поскольку именно я давал ей разрешение на передачи и на свидание с отцом.

— 

Что? — Саша изумленно уставился на Хлебнико­ва. — Вы знали!

—  

Ну, это по крайней мере странно... У них на квартире было два обыска. Да и вообще. Как же Таня могла не знать, ты сам подумай.

— 

Я... я как-то... не связал, — растерянно произнес Саша. — Что же вы тогда не сказали, Иван Николае­вич! — с горечью упрекнул он.

— 

Если Таня не считала возможным сказать сама, я тем более был не вправе, — спокойно ответил подпол­ковник.

—  

Но... она мне нравилась, Иван Николаевич! — почти выкрикнул Саша.

—  

Именно поэтому и не сказал.

—  

Я... не понимаю, товарищ подполковник.

—  

Саша, Саша, — мягко, но с укоризной сказал Хлебников. — Ведь это у тебя опять, в сущности, максима­лизм. Иной раз он мешает воспринимать жизнь... ну, реальную, что ли. Подумай сам: с чего бы девушка в начале знакомства с понравившимся ей парнем да еще из милиции стала рассказывать, что отец ее в тюрьме, что он жулик и спекулянт? Да она просто боялась.

— 

Чего? — резко спросил Саша.

— 

Остаться одной — вот чего! Что ты повернешься — и привет. А как узнала тебя, решила, что на тебя можно положиться, — кстати, кажется, ошиблась, — так все и сказала.

— 

Иван Николаевич! — тихо, даже с какой-то обидой произнес Саша. — Вы так уверенно говорите... Вы даже не представляете, как это для меня... важно!

—  

Ну, почему? — Хлебников улыбнулся. — Может, и представляю.

—  

Вы разговаривали с ней? — спросил Саша.

—  

Нет.

—  

С чего же вы тогда взяли?

—   

А писулька эта, гусь-лебедь? Ведь это самое важное для нас во всем вашем конфликте. Заметь: ей дал ее какой- то «доброжелатель», убеждал, что записка поможет ее отцу. А она передала тебе. Сам же приводишь ее слова: «Делайте с ней, что хотите: передайте хоть отцу, хоть своему начальству...» Ты вообще-то представляешь, чего это ей стоило?

—  

Иван Николаевич! — Саша метнулся к двери, но вовремя спохватился, обернулся. — Кажется, я в самом деле безнадежный идиот!

Он с отчаянием махнул рукой.

— 

Хватит, Саша, казниться. Еще успеешь. Давай-ка над этой записочкой поколдуем. Что она говорила про этого «доброжелателя»?

—  

Говорит, пришел, назвался старым другом отца. Вместе-де воевали. Показал фронтовой снимок — вдвоем они там, в военной форме, на фоне каких-то сосен. Говорит, отец не так уж виноват, запутывают-де его в милиции. Спросил: нет ли у вас возможности передать ему записочку, чтоб не через руки милиции, а прямо. Поклялся, что она поможет ему. Вот, собственно, и все.

—  

Внешность, особенности какие-нибудь...

—  

Высокий, говорит, худощавый, с приятным, интелли­гентным лицом... И говорит культурно, грамотно. Да ведь я почти не верил ей, Иван Николаевич, и не особенно даже запоминал... У меня только одно в голове стучало — обманулся... Эх!

—  

Ну, довольно, довольно самобичевания. Излише­ства и тут вредны...

— 

Да, вот еще что. Смутила ее такая вещь. У отца много фронтовых карточек. И рассказывать он о друзьях военных лет любил. А карточки этого друга не было, это Таня точно знает...