Наверное, все эти кувырки научат меня закручиваться в ленту. Точно. В кулубуках скрыто все, чему мне нужно научиться. Да. Конечно же так оно и есть. Малыш-каратист.

Мы с Рейне стоим на ступеньках Драматического театра в абсолютно одинаковых костюмах и улыбаемся друг другу. Щелк-щелк-щелк.

— Белла, повернитесь немного в эту сторону, вот так, отлично, а вы, Рейне, чуть-чуть отведите руку. Так, хорошо, — говорит женщина-фотограф.

Она делает еще несколько снимков и меняет карту памяти в фотоаппарате.

Люди, прогуливающиеся с утра пораньше, останавливаются и наблюдают за происходящим. Наверняка им страсть как хочется узнать, что за звезд тут фотографируют. Смотрите-смотрите, думаю я, ликуя в душе, пока не вспоминаю, что стою в желтых штанах-буфах, а щеки мои покрыты щетиной. Перед фотосессией у нас брала интервью журналистка из газеты «Афтонбладет». Она спросила меня, как мне нравится играть в паре с Рейне. Очень нравится, ответила я. (Вообще-то у нас всего одна общая сцена, если не считать сцен сновидений.) Потом меня попросили рассказать о Виоле и о моих предыдущих ролях. Матушка Театр, похоже, не произвела на журналистку особого впечатления, как, впрочем, и тот факт, что я играла новоселку в спектакле «Смысл союза», классике 70-х (моя самая значительная роль в театре округа Норботтен). Потом настал черед Рейне рассказывать о своей карьере — тут журналистка достала небольшой магнитофон, тщательно проверила, записывается ли звук и хорошо ли слышно: «Раз, два, три», а потом Рейне пришлось отвечать на кучу всяческих вопросов. Зажав крошечный микрофон между большим и указательным пальцами, журналистка чуть ли не в рот его Рейне засовывала, чтобы не упустить ни слова из его рассказа. Потом она двадцать пять минут расспрашивала Рейне про съемки в фильме «Ангельская обитель»[40]. Она сказала, что это ее любимый фильм. Вскоре появилась и женщина-фотограф, которая тоже оказалась поклонницей этого фильма. Правда, продолжение ей понравилось больше.

После фотосессии мы с Рейне смываем грим, а потом смотрим репетицию «Трехгрошовой оперы» на Большой сцене. Мы сидим в пустом зале в шестом ряду партера. Считается, что это самые лучшие места во всем зале, не считая королевской ложи — такого выступающего балкончика с правой стороны сцены. Вообще-то королю оттуда довольно плохо видно, зато, когда он там, его видят все, так что ему уж точно не вздремнуть, иначе зрители тут же начнут перешептываться: «Смотрите, смотрите, король спит!», да и актеры со сцены заметят, что король повесил голову, как увядший тюльпан, оскорбятся и станут поддевать спящего монарха, переиначивая реплики: «Спать иль не спать, вот в чем вопрос» и веселя публику, публика разразится смехом, король проснется, еще толком не понимая, на каком он свете, но на всякий случай тоже усмехнется и захлопает в ладоши.

— «Вот в какую шлюху она превратилась. Очень хорошо. Очень приятно».

Мэкки-Нож только что тайком женился на Полли Пичем, и папаша Пичем переживает. Как только Микки выходит на сцену, остальные актеры словно исчезают. Честно говоря, я не очень-то люблю «Трехгрошовую оперу», по-моему, довольно скучная вещь, но сейчас меня так и подмывает взбежать на сцену и поучаствовать в спектакле. Микке на сцене просто неотразим. Прямо-таки излучает свет. Когда репетиция подходит к концу, я говорю Рейне, что мне нужно подняться на сцену, чтобы освоиться.

— Конечно. Белла, — отвечает он, — я пока пойду пообщаюсь с актерами.

Я поднимаюсь на сцену. Это такое странное чувство. Зал пуст. Передо мной четыре яруса и 752 пустых кресла. Белые стены в позолоте. Ка потолке изображено небо с белыми облаками и каким-то божеством, восседающим на крылатом скакуне. Скоро я буду здесь стоять под аплодисменты и ликование публики. Я подхожу к самому краю сцены. Представляю, как раз за разом нас вызывают на поклон. Браво! Мне вручают цветы, я кланяюсь. Или лучше сделать реверанс? Нет, это как-то несовременно… Лучше поклон. Я отвешиваю поклон — сначала легкий, потом до самого пола. Спасибо, спасибо.

— Ну как ты там, Белла? — кричит Рейне из зала.

— Да вот, пробую разные варианты. Правда же, реверанс сейчас не делают?

— По-разному. Кто-то делает. Как кому удобнее. Вообще-то я хотел сказать, что ухожу. Микке и еще пара ребят из «Трехгрошовой оперы» идут выпить пивка в «Риш», но мне пора домой. Так что до послезавтра. Адье, адье, — говорит Рейне, отвешивая изысканный поклон с воображаемой шляпой с плюмажем.

Не успеваю я подняться по ступенькам кафе «Риш», как тут же вижу его. Он стоит в одиночестве у барной стойки. Я встаю рядом спиной к нему, делая вид, что не замечаю его. Подходит бармен, и я нарочито небрежно произношу:

— Баккарди с колой. И покрепче. — Потом оборачиваюсь и изображаю изумление: — Ой, Микке, привет, ты тоже здесь?

Он задумчиво смотрит на меня, словно не узнаёт.

— Ты что, не помнишь меня? Я Белла. (Тьфу, теперь я веду себя так, будто мне не привыкать к тому, что меня не помнят.)

— Простите, что?.. Кружку пива, пожалуйста.

— Э-э… я тоже работаю в Драматическом театре. Мы с тобой недавно столкнулись в коридоре, помнишь, у Весы Сааринена? У меня тогда еще были длинные волосы, совсем светлые, а не соль с перцем. В смысле, цвет такой. Как сейчас. То есть не такие, как сейчас. С проседью.

(Так, нужно срочно прекращать этот словесный понос! Все сначала — и как можно более невозмутимо. Я же вообще жутко клевая! Все, больше ни слова. Ни звука. Буду просто стоять с загадочным видом.)

Микке смотрит на часы.

— А теперь я буду играть Виолу, сестру-близнеца Рейне Брюнольфссона. Ну из «Двенадцатой ночи».

Он смотрит на меня. Улыбается.

— Ах, так, значит! Ну и как идут репетиции? Я слышал, Бергман сейчас болен.

(Я не отвечаю. Изображаю загадочность. Стою, потупив взгляд.) Бармен приносит ему пиво. Микке достает несколько скрученных в трубочку банкнот и платит за наши напитки. Нет. Только за себя.

— Как, говоришь, тебя зовут?

(Не могу же я и дальше молчать. Нужно ответить как-нибудь пооригинальнее.)

— Белла. Белла Эклёф. А тебя зовут Микке, я знаю. Я тебя по телевизору видела, ну и вообще в курсе — ты играл в «Угрозе», «Фанни и Александре» и в «Тысяче братьев» (Ну и идиотка! Загадочная незнакомка, тебе говорят, а не чокнутая фанатка!), а еще мы с тобой познакомились на новогодней тусовке у Агнеты Хелин. Ты ко мне подошел, и мы разговорились. Мясоеды. Р-р-р!

Он окидывает скучающим взглядом зал. Хотя почему обязательно скучающим? Может, он просто ищет своих спутников. Или наоборот, ищет столик, за который мы могли бы присесть, только он и я, и продолжить наш разговор?

— Белла, — он произносит мое имя, словно пробуя его на вкус. — Ладно, Белла…

Он берет свое пиво и отходит от стойки. Я за ним не пойду. Я загадочна. Неприступна. Черт, он же сейчас уйдет, вон уже направляется к ресторану!

— Микке!

Он оборачивается.

— Ты сегодня так здорово играл на репетиции! Я сидела в зале. Ты был лучше всех! (Ну просто сама загадочность — интересно, на сколько баллов я сейчас тяну по пятибалльной шкале?!)

Он возвращается. Ставит свое пиво на стойку. Смотрит на меня. Отпивает.

— Правда?

(Срочно скажи что-нибудь остроумное! Что-нибудь такое, что его поразит, неожиданное и оригинальное, чтобы дать ему понять, что я тоже непроста.)

— Тебе нравится работать с Челем Сундваллем? Ты же работал с ним в нескольких картинах. Я их все видела. Если не ошибаюсь. (Пять баллов, Белла, очень неожиданно и оригинально.)

Он чуть наклоняет голову, это может означать все, что угодно. (Ага, и что же, к примеру? Что он считает, что Чель хороший режиссер, но не любит его как человека? Или что ему не нравится работать с Челем, но он не хочет поливать грязью своего коллегу? Или что он тайно влюблен в Челя и только что признался ему в любви, но тот ответил: увы, Микке, ничего у нас с тобой не выйдет, даже если бы ты был последним человеком на земле, и поэтому-то Микке отправился в «Риш», чтобы залить свое горе и попытаться убедить себя, что можно прожить и без Челя в этих его казаках и кепке. Хм, вряд ли.)